«Вечный образ» Татьяны Лариной в русской критике XX- начало XXI веков

*11*

 

1.2. «Татьяна Ларина в последней  главе романа «Евгений Онегин».

 

  Говорить  о пушкинской Татьяне нелегко – так много слов сказано о ее возвышенном характере и серьезности, самобытности в ее «русской душе», самоотверженности и чистоте. Не случайно многим пушкинистам предмет разговора кажется исчерпанным. Другие исследователи полагают, что «милый идеал» нашего поэта все еще таит в себе неприметные черты. Свидетельство тому – названия статей М.А. Кармазинской и Т. М. Николаевой «Загадка Татьяны», «Еще раз о загадочной Татьяне»

  Продолжаются споры вокруг героини в последней главе романа, и даже сомнения в его идеальности. В лучшем случае причину отказа замужней Татьяны Онегину усматривают в зависимом положении женщины, в невозможности получить высшее образование и т. д. Иные работы прямо нацелены прямо на развенчание «культа Татьяны». В частности К. Эмерсон сравнивает Татьяну с «беспощадным коршуном», а тон объяснения с Онегиным называет «грубо-нравоучительным» и «ханжеским». Даже такой тонкий пушкинист, как Ю.Н. Чумаков, считает, что Татьяна в последней сцене отчуждена от самой себя, а слова о высшем свете в состоянии аффекта.

  Нет единства во  взглядах на пушкинскую героиню  и в работах русских эмигрантов. С одной стороны, А.С. Позов  пишет, что образ Татьяны подвел итог поиска Вечно Женственного начала в мировой литературе: «В эпоху «лишних людей» и «обломовщины» в России Татьяна деятельна, и ее отрешение от личной жизни есть наивная точка активной деятельности». С другой стороны, В.В. Набоков отчужденно и пристрастно комментирует слова героини о верности муже: «визгливая добродетель повторяет зазубренную реплику». Таким образом, литературоведение наших дней вернулось к давнему спору, у истоков которого – работы В. Г. Белинского, П. А. Анненкова, Д. И. Писарева, А.В. Дружинин, Ф.М. Достоевского. Поражает в этом споре и совпадение позиции Набокова, Писарева, Белинского. Кто же она, пушкинская Татьяна: «нравственный эмбрион» (Белинский) или само совершенство, обычная добродетельная героиня или загадка, Анима, совмещающая черты привлекательные и страшные, или «непорочная жена» христианства? Почему именно Татьяна снова и снова становится жертвой нигилистических и релятивистских умонастроений?

  Современная ситуация  побуждает нас вернуться к  вопросу о содержании пушкинского  идеала, каким он явлен в VIII главе романа. Правомерно выделить несколько взаимосвязанных аспектов: пушкинское представление об идеале в литературе; образ Татьяны в контексте биографии поэта; Татьяна в соответствии с лирикой Пушкина конца 20-30 годов; Татьяна в контексте последней главы романа и в целом.

  Пушкин-художник  уходил от прямого поучения, но не отказывался от идеала как символа нравственного совершенства. В заметке 1837 г.

*12*

 

«Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности, как иностранной, так и отечественной» поэт говорит: «Почувствовали, что цель художества есть идеал, а не нравоучение. Но писатели французские поняли одну только половину истины неоспоримой, и положили, что и нравственное безобразие может быть целию поэзии, т. е. идеалом!» Эти слова естественно воспринять как своего рода автокомметарий  к литературной полемике на страницах «Евгения Онегина»: «А ныне все умы в тумане, / Мораль на нас наводит сон, / Порок любезен – и в романе, /  И там уж торжествует он». В романе поэт стремился к изображению образцовой героини, к возвышению добродетели над пороком, даже если это возвышение не обернется happy end’ом в привычном понимании. В представлении Пушкина добро и зло не соперничают между собой, не вступают в поединок: добродетель существенное в онтологическом плане и выявляет всю призрачность, пустоту порока.

  Прощаясь  с байронизмом, Пушкин, подробно  поэтам английской «озерной школы», находил идеал в традиционно  «непоэтических», прозаических сферах, например, в переходе от возвышенного образа гордой девы к хозяйке.

  Пушкин  создавал последнюю главу, будучи  женихом Н.Н. Гончаровой. По мнению А.А.Ахматовой, «Пушкин считал себя впервые влюбленным по-настоящему». Надеясь обрести счастье в семейной жизни, в «обители дальной трудов и чистых нег», поэт сожалел о «шумной и бесплотной» молодости, опасался возможного страшного наказания за прошлое.<…>

  Последний монолог помогает уяснить перспективу Татьяны более полно и отчетливо. Образ говорящей Татьяны в восьмой главе рожден стихией тины и творческого безмолвия, а затем снова в эту стихию погружается. Поэтому «отповедь» героини менее всего похожа на «выговаривание». Об этом хорошо писала М.И. Цветаева: «В отповеди Татьяны – ни тени мстительности... К чему лукавить? Да к тому, чтобы торжествовать! А торжествовать – к чему? А вот на это, действительно, нет ответа для Татьяны... Все козыри были у ней в руках, но не она играла». Характеризуя тон монолога, все ученые отмечают переход от гневной, обличительной риторики к задушевному разговору-исповеди, исполненному скорби и печали.

  Перелом  совершается в XLVI строфе. Ее мелодика блестяще проанализирована Л.П. Гроссманом: «Интонационный рисунок идет от лирически-замедленного обращения, отмечающего перелом в целом монологе, через ускоренный темп отрывка о светском маскараде к глубоким, замедленным, сдержанно-взволнованным тонам дальнейшего признания, завершаясь молитвенно-примиренным видением дорогой и далекой могилы». Интонация обогащает неповторимыми оттенками смысл рассказа героини о своих заветных чувствах. Татьяна говорит о готовности отдать все

За полку  книг, за дикий сад,

*13*

 

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас,

Да за смиренное  кладбище,

Где ныне крест и тень ветвей

Над бедной нянею  моей...

  И все  же  слова Татьяны соединяют  образы на первый взгляд несоединимые: «полка книг» - мир сентиментальных романов; «дикий сад», «Сельское кладбище», «бедное жилище» - образы Предромантизма и поэзии религиозного отречения в составе романтизма; «бедная няня», «тень ветвей» - мир русской деревни, провинции, полюс устойчивости в русской жизни, антипод Петербурга с его устремленностью к новизне и переменам. Что связывает воедино разнородные образы? Что делает ограниченным их включение в контекст русской провинциальной жизни? Представляется, что упоминание о кресте возводит и добродетельных сентиментальных героев, и религиозный романтизм, и судьбу русской женщины к общему источнику – Евангелию, христианству. Деятельная душа Татьяны открыта европейским влияниям, но по-особому, не ради моды или рабского подражания. В мире европейского просвещения героиня ограничено усваивает лишь то, что соответствует религиозному и национально-культурному преданию, «умной старине», воспринятым в сердце русской жизни – в деревне. Тем самым «русская душою» Татьяна отличается от Онегина, «москвича в Гарольдовом плаще», и от «полурусского соседа» Ленского. Онегин и Ленский устремлены в европейские дали «поверх России». Образ Татьяны восьмой главы – предварение пушкинского размышления 1831 года о соотношении устойчивого  и изменчивого в общественной жизни,  в котором устойчивость названа «первым условием общественного блага».

  <…> Отказ Татьяны мотивирован представлениями о святости семейного союза, о смысле любви, воплощенными христианской церковью в таинстве брака.

  <…> Татьяна – княгиня в новых условиях защищает старый идеал «верной супруги», «непорочной жены» и становится образцом благородства, аристократизма. <…> От образа Татьяны тянутся нити и к другим героиням Пушкина и героиням послепушкинской литературы: к царевнам и царицам в «Сказке о царе Салтане» и «Сказке о мертвой царевне и о семи богатырях», к персонажам «Капитанской дочки» - Маше Мироновой и Василисе Егоровне, спрашивающей: «Да разве муж и жена не один дух и едина плоть?». В этом же ряду – тургеневская Ася («А я хотела бы быть Татьяной», - говорила она) и Лиза Калитина, толстовские княжна Марья и Кити Левина. Татьяна, воплотившая пушкинские поиски синтеза «единого прекрасного» и нравственно доброго, стала, по словам И. С. Шмелева, «женственностью России» и «самой Россией».

  Удивительное  превращение Татьяны из «девочки... бедной и простой» в 

*14*

 

великосветскую  даму напоминает о легкости перевоплощения Луизы Муромской из барышни в крестьянку и наоборот. В «Барышне-крестьянке» подобные превращения – часть мира игрового, в «Евгении Онегине» - часть мира серьезного. В каждом случае Пушкиным воссоздается одни и та же культурно-антропологическая закономерность: артистизм, пластичность характера и поведения как знак большой внутренней свободы.

  Сказанное  мною подтверждает традиционное  прочтение образа Татьяны, разделяемое  большинством литературоведов. В  то же время защита Татьяны  нередко приобретает черты прямо  фантастические: В.С. Непомнящий сравнивает пушкинскую героиню в заключительной главе с «горящей Москвой»; А.С. Позов говорит о «фаворских чертах» образа, неоправданного сближая Татьяну с Иисусом Христом. Но эти преувеличения, в отличие от противоположной позиции, вырастают на основе несомненного факта: образ Татьяны рожден пушкинской тоской по идеалу, устремленностью поэта к истинной свободе и преображению.

 

1.3. Н. Зуев. «Татьяна и Онегин в эпилоге романа».

 

  «Не такова Татьяна: это тип твердый, стоящий 

твердо на своей почве. Она глубже Онегина и,

конечно, умнее  его. Она уже одним благородным

инстинктом  своим предчувствует, где и в  чем 

правда, что  и выразилось в финале поэмы»

Ф. Достоевский.

  Более  160 лет назад, в 1834 году, г «газете  мод и новостей» «Молва», приложении к журналу «Телескоп», появилась статья молодого Белинского «Литературные мечтания», где, несмотря на короткий восторженный отзыв о «Евгении Онегине», говорилось, что Пушкин как поэт теперь уже «умер»: «Тридцатым годом кончился или, лучше сказать, внезапно оборвался период Пушкинский, а вместе с ним и его влияние». А десять лет спустя, в 1844 – 1845 гг., в журнале «Отечественные записки» появились его же восьмая и девятая статьи из цикла «Сочинения Александра Пушкина», посвященные роману «Евгений Онегин».

  Хотя и не первым, как это раньше подчеркивалось, а всего лишь вслед за первыми  критиками романа (о чем речь  впереди), Белинский правильно оценил  роль личности поэта в романе, указал на национальное, историческое  и эстетическое значение «Евгения  Онегина», довольно верно угадал образ главного героя, но совершенно не понял Татьяны: «Татьяна – это редкий, прекрасный цветок, случайно выросший в расселине дикой скалы».

  Как видим, русская  национальная почва, на которой  взросла Татьяна, совершенно не  увидена Белинским. Не понята им и сама Татьяна, ее духовные основы, ее поступки, рост ее личности, наконец, ее свободный

*15*

 

жизненный выбор, ее поведение  в эпилоге романа. Высокомерно названная «нравственным эмбрионом», «Татьяна, русская душою», прошла мимо западника Белинского, подобно тому, как прошла она мимо западника Онегина, жизненным ориентиром для которого были Наполеон да лорд Байрон со своими эгоцентрическими героями, срисованными им, как подчеркивал сам Пушкин, с самого себя (обо всем этом Пушкин говорит на протяжении всего романа: и в главе первой, строфе LVI, и особенно в главе седьмой, строфах XIX-XXV).

  А далее случилось  то, что сыграло злую шутку  с Белинским (и не с ним  одним): Белинский был канонизирован,  и оттого спорить с ним было  и невозможно, а в иные времена, и необязательно.

  «На весь XIX век выделили только четыре единицы по ведомству литературной критики и философии и утвердили эти должности тоже порядком обструганных Белинского, Чернышевского, Добролюбова, Писарева», - пишет современный литератор Анатолий Ланщиков. Несомненно, что Белинский был талантливым человеком, чувствующим поэзию, в отличие от своих продолжателей, начисто лишенных такой способности. Тенденциозность, а лучше сказать, догматизм, поколение определенному кругу идей (весьма узкому) сделали его продолжателей глухими ко многим великим создателям литературы, а высокомерное отношение к «невежественному» народу обусловило полное непонимание народности творчества лучших русских писателей. Эти тенденции довольно явно просматривались уже в статьях Белинского (вспомнив, как презрительно он отзывался о произведениях устной народной поэзии, о сказках Пушкина и т.п.), но следование порочным идеям, поколение тенденции у Белинского все время боролось с его живым эстетическим чувством. Много вреда наносил Белинскому его темперамент, подмеченный многими современниками: он мог захвалить писателя, а через малое время буквально стереть его в порошок (всем памятен пример с Достоевским, да и с Пушкиным, который «умер» для Белинского уже в 1830 г.). Был у него еще один «унизительный» литературный прием: вознося одного писателя, он, как правило, принижал его предшественника. Это хорошо видно в цикле статей о Пушкине: в одной статье он превозносит Карамзина, а в следующей говорит о том, что он настолько плох, что теперь читать никто не будет (как он ошибся!)...

  Здесь оказалось  влияние ложной идеи прогресса,  которая, как считали многие  русские философы, вообще не применима  к жизни человеческого общества; тем белее ошибочна она по  отношению к литературе. В целом же наследие Белинского нуждается в подобном критическом анализе, а его взгляды, как на творчество отдельных писателей, так и на историю русской литературы – в серьезнейшей корректировке.