«Вечный образ» Татьяны Лариной в русской критике XX- начало XXI веков

  И главное: рядом  с Белинским, до и после него  работали критики и мыслители неизмеримо  более высокого уровня, которых в XX в. замалчивали долгие десятилетия, да и сейчас не торопятся открывать и

*16*

 

 переиздавать  в полном объеме: Иван Киреевский, Алексей Хомяков, Степан Шевырев, Аполлон Григорьев...

  Прежде  всего необходимо подчеркнуть,  что еще до Белинского, уже  в 1820-е годы, по мере выхода  глав романа были заложены  основы глубокого истолкования  «Евгения Онегина». Так, Боратынский  в письме Пушкину в 1828 году, анализируя незаконченный роман,  писал: «...старая и новая Россия, жизнь во всех ее измерениях проходит перед их глазами (читателей)». Заметим, что это было сказано почти за два десятка лет до известного всем определения романа как энциклопедии русской жизни. Только сказал это впервые не Белинский, как мы привыкли думать, а Боратынский.

  А еще  раньше, в 1825 году, прозвучало другое  главнейшее положение, которое  мы по простоте душевной приписываем  Белинскому: блистательный поэт  и критик Дмитрий Веневитинов,  полемизируя со статьей Н. Полевого (1825), в качестве одного из основных признаков романа Пушкина называет народность, видя ее не только в «местных чертах», в описании обычаев, но прежде всего в самих чувствах поэта, в воплощенном в нем духе народном.

  Полвека спустя  эти положения будут развиты Достоевским в очерке «Пушкин». Наконец, в 1828 году появилась статья Ивана Киреевского «нечто о характере поэзии Пушкина», в которой впервые так целостно  показана роль Пушкина как основателя новой поэзии на Руси – поэзии действительности (что также было повторено Белинским) и в которой Пушкин назван «поэтом-философом» (чего Белинский так и не понял и всегда отрицал). Подчеркивая неизмеримую глубину пушкинских творений, Иван Киреевский  писал: «Жизнь действительная и человек нашего времени с их пустотою, ничтожностью и прозою делаются предметом его песен».

<…> К роману Пушкина, как к любому подлинно художественному произведению, надо подходить не со своими заранее заготовленными мерками (что делал во многом Белинский, не говоря уже о Писареве и его продолжателях), а с одним-единственным желанием: хорошо прочитать и почувствовать то, что сказано поэтом. А сказано все, что нужно для объективной оценки  героев и их взаимоотношений. Критерий объективности наших оценок один – художественный текст, позиция автора, в нем выраженная.

  Попробуем же просто  внимательно прочитать восьмую  главу романа.

  Глава восьмая –  это апофеоз Татьяны и окончательный  приговор Онегину. Достоевский  писал о Татьяне: «Это тип  продолжительной красоты, это  апофеоз русской женщины». Такова Татьяна Пушкина, и с этим невозможно спорить: об этом говорит ее первое появление в заключительной главе:

Но вот  толпа заколебалась,

По зале шепот пробежал...

*17*

 

К хозяйке дома приближалась,

За нею важный генерал.

Она была нетороплива,

Не холодна, не говорлива,

Без взора наглого для  всех,

Без притязаний на успех,

Без этих маленьких ужимок,

Без подражательных затей...

Все тихо, просто было в  ней...

 

...К ней дамы подвигались  ближе;

Старушки улыбались  ей;

Мужчины кланялися ниже,

Ловили взор ее очей;

Девицы проходили  тише

Пред ней  по зале, и всех выше

И нос, и плечи подымал

Вошедший  с нею генерал.

  Какова  же самая первая реакция Онегина?  Поначалу – смятение и сомнение, она ли это: «Удели», - думает  Евгений: / «Ужель она? Но точно... Нет.../ Как! Из глуши степных селений...» и т. д. Затем – смутное желание смутить своим появлением, увидеть замешательство: «Хоть он глядел нельзя прилежней...» Желание, с точки зрения Онегина, совершенно невинное. Но не то для Татьяны; Пушкин говорит о глубоком переживании Татьяны: «удивлена, поражена» и далее – особо значимая деталь, свидетельствующая о том, скольких душевных сил стоило ей ее самообладание (которым, заметим, почти тешился Онегин, желая смутить Татьяну):

Потом к супругу  обратила

Усталый взгляд; скользнула вон...

  Итак, «Та  девочка, которой он / пренебрегал  в смиренной доле, / Ужели с  ним сейчас была / Так равнодушна, так смела?..» Именно эта независимость  Татьяны, ее неприступность и  положение в свете так задели  Онегина:

Что шевельнулось в глубине

Души холодной и ленивой?

Досада? Суетность? иль вновь

Забота юности – любовь?

  Последняя  фраза должна быть прочитана  в контексте всего, что мы  знаем об Онегине, и мы сейчас  сделаем это. 

 <…>Иначе говоря, любит-то он не ее, а себя, свое «мелкое чувство» к ней. Это прекрасно раскрывается в «Письме Онегина к Татьяне»: уже его начало говорит о страшном себялюбии, о полном незнании души Татьяны: «Какое горькое презренье / Ваш гордый взгляд изобразит!.. <…>

*18*

 

Вспомним, с  каким предельным доверием писала Татьяна  к Любимому человеку. Не то у Онегина: он говорит о своей любви – и тут же оскорбляет Татьяну и недоверием, и предположением в ней злорадства, высокомерия и тому подобных качеств. Он говорит, что любит, а сам, как прежде, не верит даже в былую любовь Татьяны; он называет эту так и не понятую им любовь всего лишь «искрой нежности», говорит:

Когда б вы знали, как ужасно

Томиться  жаждою любви...

 Уж Татьяне-то  не знать этого? И как прелестно  она высказала свою любовь  к Онегину. Но он, несмотря на  все его заверения («Внимать вам долго, понимать / Душой всей ваше совершенство»), так и не узнал и не понял ее.

  <…> Страсть Онегина Татьяна называет «обидой», неуважительной:

Тогда имели  вы хоть жалость,

Хоть уважение к летам...

А ныне! –  что к моим ногам

Вас привело? какая малость!

Как с вашим  сердцем и умом

Быть чувства  мелкого рабом?

  Все дело  в том, что Татьяна осталась  прежней (поэтому-то она  и  любит Онегина); ни положение в  свете, ни перемена внешних  условий жизни не переменили  ее. Пушкин постоянно подчеркивает  это:

О, кто б  немых ее страданий

В сей быстрый  миг не прочитал!

Кто прежней Тани, бедной Тани

Теперь в  княгине б не узнал!..

  Лучше  всего об этом говорит сама  Татьяна (строфа XLVI).

<…> Таким образом, Достоевский совершенно прав, утверждая: «Она прошла в его жизни мимо него не узнанная и не оцененная им: в том и трагедия их романа. О, если бы тогда, в деревне, при первой встрече с нею, прибыл туда же из Англии Чайльд-Гарольд или же даже, как-нибудь, сам лорд Байрон и, заметив ее робкую, скромную прелесть, указал бы ему на нее, - о, Онегин тотчас же был бы поражен и удивлен, ибо в этих мировых страдальцах так много подчас лакейства духовного!»

  «Свет,  это страшный авторитет для  Онегина», указал ему на Татьяну  – «вот почему он бросается  к ней ослепленный!».

Но я другому отдана;

Я буду век  ему верна.

  «Отдана,  а не отдалась!» - восклицает  Белинский. В сущности, Белинскому  уже ответил Достоевский  всей  статьей. Н.Н. Скатов в своей  методологически значимой статье  о Пушкине «Это русский человек  в его развитии» (а позже «Русский гений») подчеркивает свободу выбора Татьяны: «Я вышла, а не меня выдали... Я вас прошу... Я знаю... Я вас люблю... Все – я. Где же здесь безличность, покорность? Свобода своего

*19*

  

выбора, но и  ответственность перед свободой своего личного выбора проявилась в этом неожиданном «отдана» - как бы высшая и уже внеличная».

  Да, таков  мой свободный выбор перед  Богом и людьми, как бы говорит  Татьяна. «Так, видно, Бог велел...»  - говорит о своем замужестве  ее старая няня. И в этом, как  и в отказе, Онегину, проявляется народность Татьяны, решение дела «по народной правде».

<…> И даже в пятой главе в своем сказочном, но таком реальном сне, сотканном из образов устной народной поэзии, Татьяна проводит все грядущие события, что в большой мере явилось своеобразным итогом умственной работы, которая совершилась в ней после «проповеди» Евгения. А после чтения книг Онегина,

В которых  отразился век

И современный  человек

Изображен довольно верно

С его безнравственной  душой,

Себялюбивой и сухой,

Мечтанью  преданной безмерно,

С его озлобленным  умом,

 Кипящим  в действии пустом,-

  Татьяна  увидела самую суть Онегина:  «Уж не пародия ли он?»

  Татьяна  настолько богатая натура, что  она как бы провидит свою  судьбу и судьбы других героев. Это проявилось не только в  вещем сне пятой главы – уже в письме Онегину она фантастически предсказала свою судьбу:

Души неопытной  волненья

Смирив со временем (как знать?)

По сердцу я нашла бы друга,

Была бы верная супруга

И добродетельная мать.

Это и произошло  с ней в дальнейшем. Верно ли было бы думать, что все эти годы Татьяна только и делает, что любит Онегина? Она живет если не счастливой, то осмысленной жизнью, гордится своим мужем – мужественным человеком, глубоко любящим ее. Появление Онегина нарушает размеренное течение этой жизни: ведь с ним, с Онегиным, связаны лучшие воспоминания – и ее девическая любовь снова вспыхивает в ней. Но именно этим вторичным признанием Татьяны все кончается для Онегина: она с предельной откровенностью, простотой и жизненной мудростью обращается к нему, стараясь пробудить его гордость и чувство чести:

.. А нынче!  – что к моим ногам

Вас привело? какая малость!

Как с вашим  сердцем и умом

Быть чувства  мелкого рабом?

*20*

 

  Татьяна  видит Онегина насквозь, прекрасно  понимая, что он лишь «пародия»,  то есть список с героев Байрона с их «безнадежным эгоизмом». Поэтому в романе нет ни намека на возможность счастливого конца с Онегиным (вспомним, что Чайковский, работая над одноименной оперой, при всех отступлениях от романа в силу оперной специфики, очень скоро понял, что задуманный им первоначально счастливый конец – ложь).

<…> Достоевский пишет: «Я вот как думаю: если бы Татьяна даже стала свободною, если б умер ее старый муж и она овдовела, то и тогда она не пошла за Онегиным. Надобно же понимать всю суть этого характера! Ведь она же видит, кто он такой: вечный скиталец увидел вдруг женщину, которою прежде пренебрег, в новой блестящей недосягаемой обстановке, - да ведь в этой обстановке-то, пожалуй, и вся суть дела. Ведь этой девочке, которую он суть не презирал, теперь поклоняется свет – свет, этот страшный авторитет для Онегина...» Отметим только  уже замеченную нашими литературоведами неточность: муж Татьяны не был стариком; в строфе XXII он вспоминает вместе с Онегиным «проказы, шутки прежних лет», из чего мы можем заключить, что они ровесники. А генералами тогда становились и ранее тридцати лет...

  В Онегине, говорит Достоевский,  Пушкин выразил  «самую глубь нашей сути, нашего верхнего нал народом стоящего общества». В сущности, это приговор обществу, явившемуся в результате разрушительной деятельности Петра I, когда образовался трагический разрыв между народом и вышестоящими слоями «пресвященного» общества.

А счастье  было так возможно,

Так близко!.. –

Говорит Татьяна. Однако условием этого возможного счастья было понимание Онегиным Татьяны тогда, в деревне. Но он не понял ни тогда, ни позже, что такие натуры, как Татьяна, любит один раз в жизни. Вспомним, как он утешает ее, опираясь на свой жизненный опыт.

  Пожалуй, это последнее  пожелание Татьяна выполнила с лихвой: она научилась властвовать собою и даже в этом превосходит своего учителя.

  Современница Пушкина  А.П. Новосильцева вспоминает, как  она предложила поэту свой  вариант развития романа после  дуэли с Ленским: «Я ранила  бы Онегина, Татьяна бы за  ним ходила, и он оценил бы ее и полюбил ее». – «Ну нет, он Татьяны не стоил», - ответил Пушкин».

  «Она прошла в  его жизни мимо него не узнанная  и не оцененная им; в то и  трагедия их романа».

 

1.4. К. Эмерсон. «Татьяна»

 

Простите мне: я так люблю

Татьяну милую мою.

Глава четвертая, XXIV

  Тема этого выступления вызвана удивлением и даже раздражением,

*21*

 

которое во сне  вызывает культ пушкинской Татьяны. Воистину неиссякаемый список добродетелей, которые видят большинство русских (и западных) пушкинистов в этой самой любимой из всех пушкинских литературных героинь, кажется мне несоотносимым с парадоксами ее характера. В ее образе можно в разной степени усмотреть вторичность, импульсивность, наивность, самоотреченность, пассивность, великолепное умение владеть собой и необъяснимую преданность. Кроме В. Набокова, почти все, кто как-то прикасается к этому образу, «влюбляются» в него или то, что могло бы выйти из него, в «потенциальную» Татьяну. Вот куда идет традиция преувеличения ее значительности. Белинский, который дал нам один из самых ранних портретов Татьяны и который восхищался ею, но категорически отверг судьбу, предопределенную ей Пушкиным, сетовал, что она не могла «освободиться» и начать самостоятельную жизнь. Достоевский, следовавший другой крайности, возвысил Татьянину судьбу до агиографического уровня, самым высоким образом оценивая ее житейские и духовные качества и, в конечном счете, возводя ее супружескую верность в масштабы комические – на уровень вызова, брошенного Иваном Карамазовым несправедливостям мира сего. Часть проблемы, конечно, - это чрезмерно словоохотливый и пристрастный рассказчик, который сам безнадежно влюблен в Татьяну и так усердно защищает ее, что утаивает всю информацию о ней и пускается в болтовню как раз в те моменты, когда мы ждем разумного объяснения ее поступков и мыслей. Но даже если взглянуть на нее глазами рассказчика, что, позвольте спросить, делает этот сентиментальный  набор наивности, упрямства и смутно обрисованных женских качеств в такой степени стойкой и неотразимой?