Проза Л. Чарской для детей

Из дневников и заметок писательницы известно, что ее любимыми писателями были Жюль Верн и Фенимор Купер. Не случайно, ее героиня Люда Влассовская по окончании института учит своих воспитанников на книгах именно этих писателей, которым сама стремилась отчасти подражать. «Я вынула большую книгу, заключающую в себе один из романов Купера, с изображением индейцев на обложке.

- Что за картинка, душечка? –  восторженно всплеснула она руками  и так и впилась в книгу  загоревшимся от любопытства взглядом.

Я объяснила…

- Да, это охотник. Его звали Зверобоем. Хотите знать о нем, Тамара?(3,298)41.

Проза Лидии Чарской являются одним из важнейших источников ее биографии. Писательница, рисуя жизнь своих юных героинь, воссоздавала эпизоды собственной биографии, передавая им свои мысли и чувства. Именно поэтому главные героини ее произведений – девочки удивительно эмоциональные, живущие чувствами, отрицающие рациональный, умственный подход к жизни. В любых, даже самых сложных ситуациях, они стараются сохранить свой мир, собственное представление о правилах поведения и межличностных отношениях.

Таким образом, «институтские» повести Лидии Чарской, являясь художественными произведениями, можно считать «лирическим» дневником первых самостоятельных лет жизни писательницы.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

ГЛАВА II. ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ОСОБЕННОСТИ «ИНСТИТУТСКИХ» ПОВЕСТЕЙ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ

2.1. ПРОБЛЕМАТИКА  ПОВЕСТЕЙ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ «ЗАПИСКИ  ИНСТИТУТКИ», «КНЯЖНА ДЖАВАХА», «ЛЮДА  ВЛАССОВСКАЯ»

В дореволюционной критике неоднократно указывалось на то, что писательница Лидия Чарская несправедливо идеализирует жизнь закрытых учебных заведений. В частности ее «институтские» повести стали объектом жесткой критики К.И. Чуковского, который считал, что подобное образование и воспитание портит души детей, развивает в них молчалинство. Но, следует отметить, что сам критик никогда не был в закрытом учебном заведении, о заведенных там порядках он мог знать только по рассказам или из многочисленных публикаций педагогов-демократов, которыми дворянские институты категорически отвергались.

Писательница Лидия Чарская, напротив, достаточно хорошо знала жизнь девичьих закрытых учебных заведений. Кроме того, она на собственном опыте убедилась, как тяжело девочке, живущей свободной детской жизнью оказаться в учебном заведении, где все подчинено строгим правилам и порядку. Очевидно поэтому, писательница стремилась объяснить своим юным читательницам, что жизнь в институте не так страшна, как многими представляется. В то же время отношение к институткой жизни самой писательницы нельзя признать однозначным.

Напечатанная в 1901 году повесть «Записки институтки», открывшая цикл «институтских» повестей Л. Чарской (потом были «Княжна Джаваха», «Люда Влассовская», «Вторая Нина», «Белые пелеринки», «Юность Лиды Воронской» и другие) показывает насколько сложно и противоречиво воспринимала сама писательница жизнь девочек, оказавшихся в стенах закрытого учебного заведения.

Обращает внимание тот факт, что эту первую свою повесть об институте Лидия Чарская посвятила не институту, а своим подругам: «Моим дорогим подругам, бывшим воспитанницам Павловского института, выпуска 1893 года, этот скромный труд посвящаю» (1, 7). Уже в самом посвящении намечено некоторое противопоставление учебного заведения и учеников, сообщество детей представлено как некое единое целое, которое существует само по себе, вне связи с порядками, учителями, наставниками, воспитателями, то есть вне системы.

В подтексте произведения есть множество намеков на то, что представляет собой эта закрытая система, к которой вынуждены были приспосабливаться совсем еще маленькие девочки.

В закрытом учебном заведении, куда приводят девочек, отрывая их от домашнего тепла, совсем иная, чем дома, жизнь и свои порядки: здесь всё чужое, казённое. Здесь они должны провести семь лет. Ни одна весточка из внешнего мира не перелетала через ограду, окружавшую институт. Л. Чарская в своей повести вторглась в заповедный край чувств, переживаний, мыслей, идеалов институтских затворниц, рассказала не только об их внешней жизни, но и потаенной, недоступной чужому взгляду, от лица одной из девочек в нарочито строгих зеленых камлотовых платьях с белыми передниками.

Не случайно в первой главе повести «Записки институтки» автором не только детально описывается жизнь дома Людмилы Влассовской, но и передается душевная атмосфера, соединяющая совершенно разных людей: мелкопоместную дворянку, потерявшую на войне мужа, ее детей Люду и Васю, кучера Андрея, кухарку Катрю, ее дочь Гапку, садовника Ивася, младшего брата Андрея. Рисуя быт семьи Влассовских, автор хочет подчеркнуть внутреннюю связь, объединяющую всех этих совершенно разных людей, доказать, что между ними нет отношений хозяев и работников, их связи глубже, а отношения доверительнее. Семья хозяев и их работники живут общими проблемами, поддерживая и помогая друг другу в меру своих сил. Мелкопоместные дворяне и крестьяне оказываются единым и неразрывным целым.

Несколькими деталями воссоздан быт дворянской мелкопоместной семьи. Это жизнь, наполненная бесконечной экономией, бесконечной борьбой с бедностью. Люде, уезжающей на учебу в столицу, приносят из кладовой «старый чемоданчик покойного папы», в мешок складываются самые любимые сладости: «вкусные деревенские коржики» и «пакетик малиновой смоквы». Уже сам «набор» сладостей, с которыми отправляется дочь в дальний путь, призван показать, насколько стеснены в средствах Влассовские.

Описание атмосферы родного дома Людмилы введено в произведение, на наш взгляд, для того чтобы показать, что представляет новая жизнь девочки и, вообще, жизнь института.

Одним из наиболее часто встречающихся художественных приемов, использованных Л. Чарской в первой книге, является прием контраста. Так, противопоставление жизни свободной и институтской дается через описание пространства. Пейзаж деревни радостный, яркий, красочный: «Потянулись поля, поля бесконечные, милые, родные поля близкой моему сердцу Украины. А день, сухой, солнечный, улыбался мне голубым небом…»(1, 8).

Ему противопоставлено описание столицы, которая в сознании девочки связано с институтом: «В Петербурге нас встретил невзрачный, серенький день. Серое небо грозило проливным дождем, когда мы сходили на подъезд вокзала. Наемная карета отвезла нас в большую и мрачную гостиницу. Я видела сквозь стекла ее шумные улицы, громадные дома и беспрерывно снующую толпу..»(1, 9).

Далее в тексте сон о родном доме противопоставлен описанию реального утра: «мне снился хутор в жаркий ясный июльский день… Наливные яблоки на тенистых деревьях нашего сада… А кругом нас цветы – много-много колокольчиков, резеды, левкоя… Колокольчики звенят на весь сад… и звон их пронзительно звучит в накаленном воздухе», а далее «туманное, мглистое утро смотрела в окна»(1, 28).

Автором противопоставляется простор и ограниченность пространства, солнечное и хмурое небо, сухой день и дождь. Восприятие нового мира на уровне первичных ассоциаций подчеркивает, что девочка, оказавшись в Петербурге, изначально принимает мир, как нечто неродное, чужое, враждебное.

Прием контраста использован и при описании кабинета начальницы. Если быт дома Вассовских предельно скромен: деревянный старый стол, «выцветшая» тахта, «потерявшие» цвет портьеры, но кабинет начальницы поражает Люду роскошью: «Небольшая, прекрасно обставленная мягкой мебелью, вся застланная коврами комната… Громадные трюмо стояли между окнами, скрытыми до половины тяжелыми драпировками; по стенам висели картины в золоченых рамах; на этажерках и в хрустальных горках стояло множество прелестных и хрупких вещиц» (1, 10-11). Очевидно, автор специально не указывает, что за «вещицы» стояли в комнате начальницы, как бы намекая, что выросшая в глуши девочка не знает ни применение, ни название этих красивых предметов.

В свою очередь кабинет начальницы противопоставлен описанию институтских помещений: это «целый ряд коридоров», стены которых выкрашены в темно-зеленый цвет. Указание цвета подчеркивает блеклость, серость тех помещений, в которых девочке предстоит провести годы жизни. Таким же безрадостным предстает перед девочкой и дортуар – спальная комната: «Большая длинная комната с четырьмя рядами кроватей… освещалась двумя газовыми рожками. К ней примыкала умывальня с медным желобом, над которым помещалась целая дюжина кранов»(1, 23).

Таким образом, в описании пейзажа и интерьеров явно прослеживается негативное, скрытое в подтекст, отношение автора к институтской действительности. Уже эти первые страницы подчеркивают, как далека была Лидия Чарская от идеализации институтского была.

Следующее противопоставление связано с мироощущениями главной героини. Если в родном хуторе она чувствовала себя абсолютно свободно и распоряжалась своим временем по собственному усмотрен, то первое, на что она обращает внимание в стенах института – это строгая регламентация жизни. При появлении начальницы все девочки в классе делают «условный реверанс», ученицы прогуливаются по парам, при появлении начальницы «воцарилась мертвая тишина»(1, 13).

Ярким описанием, раскрывающим отношение автора к институтской жизни, является и описание первого обеда. Противопоставление вводится Л. Чарской в рамках одного абзаца, причем контрастные описания отграничиваются авторским знаком: многоточием: «Девочки с аппетитом уничтожали холодные и жесткие битки… Я невольно вспомнила пышные свиные котлетки с луковым соусом, которые у нас на хуторе так мастерски готовила Катря»(1, 21). Чуть позже сообщается, что девочки ели «бланмаже, отдающее стеарином», а деревенские коржики смоква воспринимаются как настоящее лакомство.

Судя по тексту, Лидия Чарская старается максимально точно воспроизвести быт и нравы института. Например, она указывает, что классных дам девочки именуют: «синявками», звучание этого слова и его смысл передают весьма критичное отношение девочке к наставницам.

Обращается внимание и на то, что каждое новое занятие сопровождается обязательной молитвой: традиционная утренняя молитва, молитва перед завтраком, обедом, ужином, вечерняя молитва, то есть семь раз в день воспитанницы института молятся, причем не из внутренней потребности, а потому что это включено в распорядок дня. Причем молитва длится около получаса, так как «сюда же входило обязательное чтении двух глав Евангелия»(1, 31).

Упорядоченность, строгие правила и нормированность всего того, что происходит в институте не может не тяготить девочек, особенно в начале их пребывания в учебном заведении. То, что подобное неприятие институтской жизни свойственно не только Люде Влассовской, но и другим ученицам автор раскрывает в монологе еще одной героини повести Нины Джаваха: «Я сама билась, как птица в клетке, когда привезли меня сюда с Кавказа. Первые дни мне было ужасно грустно. Я думала никогда не привыкну. И ни с кем не могла подружиться. Мне никто здесь не нравился. Бежать хотела…»

Несвобода отражается и во внешнем виде девочек. Все они одеты в одинаковые зеленые холстинковые полосатые платья и белые передники. Причем, на Люду Влассовскую одевают старое платье «с институтки Раевской, которую выключили весной» (1, 32).

Иссиня-черные кудри, «так горячо любимые мамой», безжалостно состригаются, а девочке присваивается номер 174. «Запомните этот номер, - резко сказала Авдотья Петровна, - теперь это будет ваш номер все время, пока вы в институте»(1, 33).

Сама система присвоения номеров является примером того, что жизнь в институтских стенах призвана обезличивать учениц. Яркие и самобытные девочки, такие как Люда Влассовская и Нина Джаваха, должны уподобиться остальным, они должны быть такими же, как их одноклассницы, то есть, по сути, стать частью безликой серой массы.

По этому же контрасту строилась жизнь института, расположенного в бывшем монастыре, хотя воспитанницы жили отнюдь не в кельях, а в просторных дортуарах. Каждый класс, в сорок человек, занимал один общий дортуар с примыкающей к нему умывальницей. Для занятий существовали специальные комнаты. Помимо учителя на уроке присутствовала еще классная дама м-н Арно или фрейлина Генинг, следившие за дисциплиной в классе. Что же касается келий, в каждой из них, именуемой у девочек «сисюлькой», стоял рояль, и для занятий музыкой каждая могла выбрать себе комнату. Однако сам факт «кельи» становился для институток неиссякаемым источником преданий о привидениях и страшных случаях из прошлой жизни института, о чем часто вечерами, когда свет в газовых рожках, освещающих дортуары, гасился, девочки рассказывали друг другу. А, случалось, и проверяли личное мужество, как и честь, высоко ценимые в стенах института. И тогда одна из девочек отправлялась ночью навстречу с «привидением», что обычно служило поводом для различного рода происшествий и недоразумений (2, 374).

Люде Влассовской особенно трудно приходилось поначалу, пока шло нелегкое привыкание. Когда ошеломлённая, испуганная «новенькая» отчаянно нуждалась в утешении, тепле и сочувствии, тогда уже избавительница от нападок и расспросов девочек княжна Нина Джаваха стала ей покровительницей. Нина знакомила Люду с порядками в институте. Она стремилась передать новенькой свой жизненный опыт, научить ее прятать чувства и эмоции и в то же время пыталась научить Люду сохранить то лучшее, что заложено в ее душе свободной детской жизнью.

Героинь Чарской упрекали за «обожания» по отношению к учителям и к старшим девочкам — «душкам», за поцелуи, объятия, чрезмерные восторги и клятвы, которые давались друг другу едва ли не по пустякам, за экзальтированные поступки, когда, например, одна девочка пробиралась в лазарет к другой, стараясь заразиться от неё и тоже заболеть, из солидарности, — это значило пожертвовать своим здоровьем ради подруги.

Действительно во всех закрытых учебных заведениях для девочек — и в Смольном институте в Петербурге, и в Елизаветинском в Москве — были и «обожания», и клятвы, и восторги. Душа затворницы томилась без впечатлений, и надо было искать способ, как пережить эти однообразные дни, месяцы, годы. Но у Чарской описание межличностных отношений достаточно сложно. У учениц института есть жизнь открытая, достаточно театрализованная, и скрытая, та которая проявляется в ночных разговорах, в молчаливой поддержке, в готовности разделить неприятности.