Шпаргалка по "Литературе"

Повествование от третьего лица имеет свои преимущества в плане изображения внутреннего  мира. Это именно та художественная форма, которая позволяет автору без всяких ограничений вводить  читателя во внутренний мир персонажа  и показывать его наиболее подробно и глубоко. Для автора нет тайн в душе героя – он знает о  нем все, может проследить детально внутренние процессы, объяснить причинно-следственную связь между впечатлениями, мыслями, переживаниями. Повествователь может  прокомментировать самоанализ героя, рассказать о тех душевных движениях, которые сам герой не может  заметить или в которых не хочет  себе признаться, как, например, в следующем  эпизоде из «Войны и мира»: «Наташа  со своей чуткостью тоже мгновенно  заметила состояние своего брата. Она  заметила его, но ей самой так весело было в ту минуту, так далека она  была от горя, грусти, упреков, что она <...> нарочно обманула себя. "Нет, мне слишком весело теперь, чтобы  портить свое веселье сочувствием  чужому горю", почувствовала она  и сказала себе: "Нет, я, верно, ошибаюсь, он должен быть так же весел, как и я"».

Одновременно  повествователь может психологически интерпретировать внешнее поведение  героя, его мимику и пластику и  т.п., о чем говорилось выше в связи  с психологическими внешними деталями.

Повествование от третьего лица дает широкие возможности  для включения в произведение самых разных приемов психологического изображения: в такую повествовательную  стихию легко и свободно вливаются  внутренние монологи, публичные исповеди, отрывки из дневников, письма, сны, видения  и т.п.

Повествование от третьего лица наиболее свободно обращается с художественным временем, оно может  подолгу останавливаться на анализе  скоротечных психологических состояний  и очень кратко информировать  о длительных периодах, имеющих в  произведении, например, характер сюжетных связок. Это дает возможность повышать удельный вес психологического изображения  в общей системе повествования, переключать читательский интерес  с подробностей событий на подробности  чувства. Кроме того, психологическое  изображение в этих условиях может  достигать максимальной детализации  и исчерпывающей полноты: психологическое  состояние, которое длится минуты, а  то и секунды, может растягиваться  в повествовании на несколько  страниц; едва ли не самый яркий пример тому – отмеченный еще Н.Г. Чернышевским эпизод смерти Праскухина в «Севастопольских рассказах» Толстого*. 

Наконец, повествование  от третьего лица дает возможность  изобразить внутренний мир не одного, а многих героев, что при другом способе повествования сделать  гораздо сложнее.

К приемам  психологического изображения относятся  психологический анализ и самоанализ. Суть обоих приемов в том, что  сложные душевные состояния раскладываются на составляющие и тем самым объясняются, становятся ясными для читателя. Психологический  анализ применяется в повествовании  от третьего лица, самоанализ – в  повествовании как от первого, так и от третьего лица. Вот, например, психологический анализ состояния Пьера из «Войны и мира»:

«... он понял, что эта женщина может принадлежать ему.

"Но она  глупа, я сам говорил, что  она глупа, – думал он. –  Что-то гадкое есть в том  чувстве, которое она возбудила  во мне, что-то запрещенное  <...>» – думал он; и в то  же время, как он рассуждал  так (еще рассуждения эти оставались  неоконченными), он заставал себя  улыбающимся и сознавал, что другой  ряд рассуждений всплывал из-за  первых, что он в одно и то  же время думал о ее ничтожестве  и мечтал о том, как она  будет его женой <...> И он  опять видел ее не какой-то  дочерью князя Василья, а видел все ее тело, только прикрытое серым платьем. "Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?" И опять он говорил себе, что это невозможно, что что-то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке <...> Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем-нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственною красотою».

Здесь сложное  психологическое состояние душевной смятенности аналитически расчленено на составляющие: прежде всего выделены два направления рассуждений, которые, чередуясь, повторяются то в мыслях, то в образах. Сопровождающие эмоции, воспоминания, желания воссозданы максимально подробно. То, что переживается одновременно, развертывается у Толстого во времени, изображено в последовательности, анализ психологического мира личности идет как бы поэтапно. В то же время сохраняется и ощущение одновременности, слитности всех компонентов внутренней жизни, на что указывают слова «в то же время». В результате создается впечатление, что внутренний мир героя представлен с исчерпывающей полнотой, что прибавить к психологическому анализу уже просто нечего; анализ составляющих душевной жизни делает ее предельно ясной для читателя.

А вот пример психологического самоанализа из «Героя нашего времени»: «Я часто спрашиваю  себя, зачем я так упорно добиваюсь  любви молоденькой девочки, которую  обольстить я не хочу и на которой  никогда не женюсь? К чему это  женское кокетство? Вера меня любит  больше, чем княжна Мери будет любить когда-нибудь; если б она мне казалась непобедимой красавицей, то, может  быть, я завлекся бы трудностью предприятия <...>

Но ничуть не бывало! Следовательно, это не та беспокойная потребность любви, которая нас мучит в первые годы молодости <...>

Из чего же я хлопочу? Из зависти к Грушницкому? Бедняжка! Он вовсе ее не заслуживает. Или это следствие того скверного, но непобедимого чувства, которое заставляет нас уничтожать сладкие заблуждения  ближнего <...>

А ведь есть необъятное наслаждение в обладании  молодой, едва распустившейся душой!.. Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается  на пути; я смотрю на страдания и  радости других только в отношении  к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено  обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять  моей воле все, что меня окружает».

Обратим внимание на то, насколько аналитичен приведенный отрывок: это уже почти научное рассмотрение психологической задачи, как по методам ее разрешения, так и по результатам. Сначала поставлен вопрос, со всей возможной четкостью и логической ясностью. Затем отбрасываются заведомо несостоятельные объяснения («обольстить не хочу и никогда не женюсь»). Далее начинается рассуждение о более глубоких и сложных причинах: в качестве таковых отвергается потребность в любви, зависть и «спортивный интерес». Отсюда делается вывод уже прямо логический: «Следовательно...». Наконец аналитическая мысль выходит на правильный путь, обращаясь к тем положительным эмоциям, которые доставляет Печорину его замысел и предчувствие его выполнения: «А ведь есть необъятное наслаждение...». Анализ идет как бы по второму кругу: откуда это наслаждение, какова его природа? И вот результат: причина причин, нечто бесспорное и очевидное («Первое мое наслаждение...»).

Важным  и часто встречающимся приемом  психологизма является внутренний монолог  – непосредственная фиксация и воспроизведение  мыслей героя, в большей или меньшей  степени имитирующее реальные психологические  закономерности внутренней речи. Используя  этот прием, автор как бы «подслушивает» мысли героя во всей их естественности, непреднамеренности и необработанности. У психологического процесса своя логика, он прихотлив, и его развитие во многом подчиняется интуиции, иррациональным ассоциациям, немотивированным на первый взгляд сближения представлений  и т.п. Все это и отражается во внутренних монологах. Кроме того, внутренний монолог обычно воспроизводит  и речевую манеру данного персонажа, а следовательно, и его манеру мышления. Вот, в качестве примера отрывок из внутреннего монолога Веры Павловны в романе Чернышевского «Что делать?»:

«Хорошо ли я сделала, что заставила его  зайти?..

И в какое  трудное положение поставила  я его!..

Боже мой, что со мной, бедной, будет?

Есть одно средство, говорит он, – нет, мой  милый, нет никакого средства.

Нет, есть средство; вот оно: окно. Когда будет уже  слишком тяжело, брошусь из него.

Какая я  смешная: «когда будет слишком тяжело»  – а теперь-то?

А когда  бросишься в окно, как быстро, быстро полетишь <...> Нет, это хорошо <...>

Да, а потом? Будут все смотреть: голова разбитая, лицо разбитое, в крови, в грязи <...>

А в Париже бедные девушки задушаются чадом. Вот это хорошо, это очень, очень хорошо. А бросаться из окна нехорошо. А это хорошо».

Внутренний  монолог, доведенный до своего логического  предела, дает уже несколько иной прием психологизма, нечасто употребляющийся  в литературе и называемый «потоком сознания». Этот прием создает иллюзию  абсолютно хаотичного, неупорядоченного движения мыслей и переживаний. Вот  пример этого приема из романа Толстого «Война и мир»:

«"Должно быть, снег – это пятно; пятно  – une tach" – думал Ростов. – "Вот тебе и не таш..."

"Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка... (вот удивится, когда я ей скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку возьми... Да, бишь, что я думал? – не забыть. Как с государем говорить буду? Нет, не то, это завтра. Да, да! На ташку наступить... тупить нас – кого? Гусаров. А гусары и усы... По Тверской ехал этот гусар с усами, я еще подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх, славный малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь – государь тут. Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет, это я не смел. Да это пустяки, а главное – что я что-то нужное думал, да. На-ташку, нас-тупить, да, да, да. Это хорошо"».

Еще одним  приемом психологизма является так  называемая диалектика души. Термин принадлежит  Чернышевскому, который так описывает  этот прием: «Внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других, как чувство, непосредственно вытекающее из данного положения или впечатления, подчиняясь влиянию воспоминаний и силе сочетаний, представляемых воображением, переходит в другие чувства, снова возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует, изменяясь по всей цепи воспоминаний; как мысль, рожденная первым ощущением, ведет к другим мыслям, увлекается все дальше и дальше, сливает грезы с действительными ощущениями, мечты о будущем с рефлексиею о настоящем»*.

Иллюстрацией  этой мысли Чернышевского могут  быть многие страницы книг Толстого, самого Чернышевского, других писателей. В  качестве примера приведем (с купюрами) отрывок из размышлений Пьера  в «Войне и мире»:

«То ему  представлялась она (Элен. – А.Е.) в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо-насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.

«Что ж  было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника, да, убил любовника  своей жены. Да. Это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней», – отвечал  внутренний голос.

«Но в чем  же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился, не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась  та минута после ужина у князя  Василья, когда он сказал эти не выходившие из него слова: "Je vous aime"*. Все от этого! Я и тогда чувствовал, – думал он, – я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц и покраснел при этом воспоминании <...>».

А сколько  раз я гордился ею <...> – думал  он <..> – Так вот чем я  гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее <...> а вся разгадка была в том страшном слове, что  она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и все стало  ясно!» <...>

Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений <...> «Да я никогда  не любил ее, – говорил себе Пьер, – я знал, что она развратная женщина, – повторял он сам себе, – но не смел признаться в этом.

И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается и умирает, может быть притворным каким-то молодечеством отвечая на мое раскаяние!» <...>

«Она во всем, во всем она одна виновата, –  говорил он сам себе. – Но что  ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал это: "Je vous aime", которое было ложь, и еще хуже, чем ложь, – говорил он сам себе. – Я виноват <...>

Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они  были правы с своей точки зрения, так же, как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив – и живи: завтра умрешь, как я мог умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью?» Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, – и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руку вещи. Зачем я сказал ей "Je vous aime"? – все повторял он сам себе».