Становление свободы: от природного к социокультурному бытию

Что касается человека, то здесь  возникает и еще одно дополнительное обстоятельство. Дело в том, что формирование прямохождения затруднило родовую функцию в связи с изменением формы таза у женщины. Это оказалось в прямом противоречии с тенденцией развития мозга. Способ, который "нашла" эволюционирующая природа с целью разрешения этого противоречия, заключается в том, что человеческий ребенок рождается с несопоставимо менее развитым относительно взрослой особи мозгом, чем детеныш любого другого существа. Если, например, у шимпанзе объем мозга у новорожденного составляет 65% от взрослой особи, то у человека - только 25%75. Никто не рождается столь беспомощным, как человек, ни у кого нет столь сложного поведения, как у человека, и, соответственно, ни у кого нет и столь продолжительного детства, столь сильной и длительной потребности в родительской опеке. Поэтому относительный вес родительского инстинкта в сравнении с другими инстинктами у человека еще выше, чем у самых развитых животных. Поэтому, говоря о завершении социогенеза, тему родительского инстинкта обходить нельзя.

История человечества содержит немало страшных страниц. Но, может  быть, самое жуткое и отвратительное - это детские жертвоприношения. Поражает их размах и распространение: карфагеняне, моавитяне, эллины, сирийцы, римляне, ольмеки (первая центральноамериканская цивилизация, сформировавшаяся более 3000 лет назад)... Список народов, порой далеко отстоящих друг от друга во времени и пространстве, в древнейшей истории которых детские жертвоприношения были обычным делом, легко может быть продолжен. И это то, что мы знаем, не говоря уже о том, что навсегда потерялось во тьме веков. Важно отметить, что распространенной была практика принесения в жертву детей царей, вождей, аристократов, т.е. самых высших слоев общества.

Вот что пишет, например, исследователь  карфагенской культуры Ю. Циркин относительно жертв, приносившихся богу солнца и  плодородия Ваалу: "Антропологические  исследования останков таких жертв показали что 85% жертв были моложе шести месяцев... Правда, жертву не сжигали живой: ребенка сначала умертвляли, а уже мертвого сжигали на бронзовых руках статуи бога, причем совершалось это ночью при звуках флейт, тамбуринов и лир... В жертву приносили главным образом детей аристократов. Это совпадало со старинными представлениями о долге тех, кто возглавлял общину, перед богами..."76 [Выделено мной - Б.Ш.]. Правда, позже карфагеняне стали покупать для таких целей чужих детей. Однако, терпя военное поражение от Агафокла, теснимые его войсками, они сочли, что божество мстит им за использование подставных жертв. Решено было компенсировать обман. По данным Ю.Циркина, "При осаде города Агафоклом было сожжено более 500 детей - из них 200 были определены властями, а 300 пожертвованы добровольно"77. Вообще же, как он отмечает далее "детские жертвоприношения совершались ежегодно"78.

В свете того, что выше было сказано о родительском инстинкте  у человека, широко распространенная (если не универсальная) практика детских жертвоприношений выглядит особенно невероятно. Привычные объяснения в смысле угощения богам, чтобы их задобрить, сами по себе ничего не объясняют. С чего это боги так полюбили именно мясо царских отпрысков?

В действительности именно вопиющее противоречие между  исключительной ролью родительского  инстинкта и практиками детских  жертвоприношений и дает ключ к разгадке. Детское жертвоприношение является ни чем иным, как выражением победы социокультурного начала в человеке над началом животным.

Обуздание пищевого инстинкта  способствовало, например, развитию разделения труда в группе. Обуздание полового инстинкта заблокировало развитие смертельной для становящегося человечества опасности, исходившей от внутригрупповой конкуренции мужских особей из-за женских79. В отличие от этого, подчинение родительского инстинкта не имело столь очевидного и непосредственного функционального значения. Однако это подчинение было фактом совершенно иного онтологического масштаба.

Самая глубокая сущность человеческого животного воплощена именно в родительском инстинкте. Родительство - абсолютная видовая доминанта человека-животного. Но до тех пор, пока животная детерминация остается господствующей, человек остается животным, остается животной его сущность.

Ведущая прогрессивная тенденция  животной эволюции состоит в том, что "коридор", задаваемый видом  физическим индивидам становится все  шире. Чем выше ступень эволюционной лестницы, чем, соответственно, "умнее" животное, тем большим является поле индивидуальной самодетерминации. Однако стены коридора остаются непреодолимо прочными. Их строительный материал - инстинкты.

Но по мере того как эффективная  адаптация становится все более  связана с комплексом изобретенных, негенетически закрепленных и транслируемых от поколения к поколению форм поведения, носителем которых становится группа, стены начинают разбиваться. И тут оказывается, что они не сплошные, а состоят из слоев - отдельных инстинктов. Один слой рушится - остаются следующие. И это значит, что пока сохраняется стена, сохраняется видовой коридор. И хотя он становится шире, это расширение в принципе находится как раз в соответствии с основной общей тенденцией животной эволюции. Человек остается исключительно развитым, ни на какое другое не похожим, совершенно иначе ведущим себя, но - по самому большому "гамбургскому" счету - животным.

И только падение последней  стены, последнего барьера, выводит, наконец, нашего предка из животного царства. Поэтому обуздание родительского  инстинкта изначально предельно надпрагматично. Оно представляет собой колоссальный онтологический скачок. Именно оно превращает человеческое животное в человека, победившего в себе животное.

Но обуздать инстинкт - значит, сломать его. Сломать в качестве абсолюта. Надломленный инстинкт уже никогда не станет снова онтологическим стержнем. Детское жертвоприношение есть публичная ломка главного животного инстинкта человеческого животного. В этом ритуале культура окончательно кладет природу "на лопатки": чистая победа. Как это ни ужасающе звучит, но общество начинается с детоубийства.

Марксу принадлежит страшная мысль о том, что революции - праздник народов. Мысль, проводимая здесь, гораздо  страшнее: детское жертвоприношение - праздник культуры. И не случайно в том же Карфагене ее ежегодный "день рождения" происходил, как уже говорилось, при звуках флейт, тамбуринов и лир. Убийство природы могло осуществляться людьми только на пике эмоционального напряжения. Это было и самоубийство, и отречение. Эмоциональный накал массового ритуала и был той силой, которая переламывала природное начало.

Совершенно не случайно именно дети тех, кто олицетворял общество, приносились в жертву. Именно от них в первую очередь требовалась  готовность поставить интересы общества выше всего. И одновременно они являли собой социальный образец.

В этом контексте нельзя обойти библейский сюжет об Аврааме и  Исааке. Яхве, казалось бы, ни с того, ни с сего, потребовал ль Авраама  принести в жертву любимого сына. Скупой стиль Писания не рассказывает о  тех бурях, которые должны были разыграться в душе Авраама, хотя контекст не вызывает в этом сомнения. Но Авраам делает то, что говорит ему Бог. И только когда Авраам заносит над Исааком нож, Яхве останавливает его: "Не протягивай свою руку к этому отроку и не делай ему ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься Бога ты, и не скрыл своего сына, своего единственного от меня... Собою клянусь... что за то, что ты сделал это и не скрыл своего сына, своего единственного, благословить благословлю Я тебя и умножить умножу твое потомство как небесные звезды и как песок... и благословятся твоими потомками все народы земли, ибо ты послушался Моего голоса"80.

Яхве не надо крови Исаака. Ему нужна готовность Авраама  пожертвовать сыном. В то время, о  котором повествуется, детские жертвоприношения ушли в далекое прошлое, символическое замещение на животные жертвоприношения уже давно произошло. Исаак перед тем как взойти на гору спросил Авраама: "Вот огонь и дрова, а где баран для возношения?" Однако реликт не случаен. Авраам не просто человек. От Авраама Яхве создает великий народ, через который благословятся все народы земли. Потому здесь и происходит возврат к исходному ритуалу, в котором, в отличие от бараньего шашлыка, еще может быть усмотрен его онтологический и социокультурный смысл.

Обретя устойчивость, твердо встав на ноги, культура отказывается от детских жертвоприношений. Культ  детоубийства опасен и для самой культуры, т.к. подрывает ее биологическую основу, ее живую плоть. Но детское жертвоприношение сохраняется в обществе в снятом виде, и когда над тем или иным обществом - этносом, страной - нависает угроза, мать провожает сына на войну. Сталинская псевдоцитата "Я солдат на генералов не меняю" выражает нечто весьма близкое к той самой потребности общества в жертвоприношении царских детей, которая в далекой древности воплощалась в реальные действия.

Итак, завершение социогенеза - это постановка под контроль родительского  инстинкта.

Социогенез начинается раньше, а заканчивается позже антропогенеза. Предсоциокультурная, а затем социокультурная реальность, обретая собственную логику развития, стимулирует начало антропогенеза, а впоследствии переход от одной его ступени к другой. Каждая новая антропологическая форма открывает новые возможности социокультурной эволюции, которая и продолжается, пока и эти возможности не будут исчерпаны.

Антропологический тип Homo sapiens sapiens сделал возможным обуздание  основных животных инстинктов. Мысль  о том, что сама биология человека социальна, давно стала банальностью. Чем только ее ни иллюстрируют, и прямохождением, и структурой руки, и т.д. Между тем, безоговорочно главным проявлением социальности человеческой биологии является то, что она сделала возможным подчинение природных начал социокультурным.

·  О специфике социокультурного бытия

В литературе по социальной философии, по философии  культуры, как, впрочем, и по социологии, нет более или менее сложившейся  системы характеристик, конституирующих социокультурный мир. Отчасти это обусловлено бэконовскими "идолами пещеры", отчасти - огромной сложностью самого предмета познания. Немаловажно и то обстоятельство, что целый ряд характеристик, ранее считавшихся специфически человеческими, присущ, как оказалось в последнее время, и высшим животным.

Содержание этой главы  в значительной мере будет опираться на предыдущую, поскольку, как ясно каждому, кто знаком с Гегелем, генезис любой системы присутствует в ней в снятом виде. При этом одни моменты, учитывая вышеизложенное, достаточно будет лишь упомянуть, другие же придется достаточно развернуто обосновывать.

Сначала обратим внимание на следующее обстоятельство. Все  антропологические формы, через  которые шел процесс антропогенеза, сегодня не существуют. Они вымерли. Этот факт обычно объясняют тем, что более прогрессивные формы последовательно вытесняли своих предшественников. Конечно, такое объяснение резонно и в качестве указания на один из факторов должно быть принято. Однако мы знаем, что наши предки, начиная, по крайней мере, с архантропов - а по некоторым данным и с homo habilis - расселились по Земле достаточно широко. Учитывая же, что практически по сей день мы сталкивается с изолятами - сравнительно небольшими группами, никогда не вступавшими в контакт с "цивилизованным человечеством", то приведенное объяснение едва ли можно признать достаточным. Думается, что архантропы или палеоантропы могли бы найти себе на Земле место приемлемое для обитания и без нежелательных контактов с homo sapiens sapiens. По-видимому, не менее важная причина ухода прежних антропологических форм с исторической сцены заключается в том, что они таки были переходными сами по себе.

Дело не в том, разумеется, что "мавр сделал свое дело". Дело в том, что они не сумели обрести  должной гармонии и устойчивости в способе своего существования. Одни их характеристики, свойства, способности не подкреплялись другими. Выйдя за пределы устойчивой системности животного существования, к новой системности они не пришли. Хотя, будучи исключительно высокоразвитыми существами, они очень долго, сотни тысяч лет, могли поддерживать свое существование, но их обреченность проистекала не из бренности всего сущего, а из конкретной ущербности их собственного способа существовния.

В отличие от вымерших форм, у homo sapiens sapiens различные аспекты  его бытия в значительной мере гармонизированы. И хотя едва ли он окажется столь же долговечен, как, например, homo erectus, просуществовавший около миллиона лет, его уход будет обусловлен факторами иного рода.

Завершением социогенеза  стало обуздание животных инстинктов. Разумеется, это не означало прекращения их существования. Однако это означало, что они перестали быть абсолютами, что в случае жесткого конфликта, как правило, побеждает социальное начало.

Здесь, конечно, надо понимать, что природное начало не убито  и не сдается, оно борется. С одной  стороны, у чуждого природе Маяковского мы находим отвратительную и ничем не мотивированную строку "Я люблю смотреть, как умирают дети". В ней - беспредельное глумление над природой со стороны общества и культуры. Если древние детские жертвоприношения ужасающи, но исторически мотивированы, то в двадцатом веке это уже глумление и над самой культурой, сохраняющей, однако, в себе эту возможность. Строка гениальна, поскольку Маяковский попал точно в "десятку", найдя в качестве предмета кощунственного осквернения святая святых природы, ставшее к этому времени также святая святых культуры. Не только Герострату, но и Ницше с его "Бог умер" до этой строки далеко. Увы, гений и злодейство, вопреки Пушкину, вещи совместные. И еще раз: культура, глумясь и над собой, вытирает ноги о природу.

В качестве антитезы Маяковскому, пронизанный природой Есенин:

Так хорошо тогда мне вспоминать

Заросший пруд и хриплый  звон ольхи,

Что где-то у меня живут  отец и мать,

Которым наплевать на все  мои стихи,

Которым дорог  я, как поле и как плоть,

Как дождик, что весной взрыхляет  зеленя.

Они бы вилами пришли вас  заколоть

За каждый крик ваш, брошенный  в меня.

Природа в человеке жива. И развитая культура это не только допускает, но и поощряет - пока нет  антагонизма. Но если он возникает, социокультурные начала снова беспощадно рвут природные корни человека.

Удивительно глубокий и мастерски  сделанный фильм Григория Чухрая "Трясина". Во время Великой  отечественной войны из деревни  парня провожают на фронт. Немцы бомбят еще не отъехавший от станции, в нескольких километрах от деревни, эшелон. Мать - Нонна Мордюкова - запрягает лошадь, летит на станцию и среди множества тел находит тяжелораненого сына. Увозит домой, прячет в доме. Пока сын слаб, она его не выпускает. Когда он поправляется, он уже сам не может выйти, боясь обвинения в дезертирстве. Он живет в погребе годы, а когда мать умирает и его становится некому кормить, он выходит и идет в сельсовет, называется, но ему не верят и показывают его имя, выбитое на памятнике погибшим на фронте. А когда правда все же выясняется, его ждет презрение. Он кончает жизнь самоубийством. Мать спасла сына как hominem-animal (человека-животного), но убила его как hominem humanum (человека человеческого). Но после этого он не смог жить и как homo-animal.