Проза Л. Чарской для детей

Благодаря хроническому со дня сокращения, недоеданию и употреблению дешевой, нездоровой для туберкулезной пищи, я была дважды за эти полтора года больна...

Кто-то пустил слух, что я могу зароботать литературой. Это — явный абсурд, так как сбыта нет. Издательства детские горят, денег у них нет, за прежние труды не получаю ни копейки. Да и, кроме того, что я могу писать теперь, при таком моральном состоянии, в котором нахожусь со дня первого сокращения, в вечной нужде, в холоде, без двор, в кануре вместо квартиры... с вечной тоскою по моем родном театре.

Мой муж больной туберкулезом, уже три месяца без службы благодаря ликвидации его учреждения, и если меня сократят, мне грозит — неминуемо — голодная смерть. Лидия Чарская (Иванова)»29. Орфография и пунктуация были специально оставлены исследовательницей без изменений.

Заявление Лидии Чарской – интересный документ, который, с нашей точки зрения, раскрывает ее натуру. Совершенно очевидно, что она – человек удивительно эмоциональный. Ей свойственна какая-то детская наивность, полное непонимание того, почему государство не может помочь человеку, так много сделавшему для дела воспитания в России.

О жизни писательницы с 1924 года по 1937 год неизвестно почти ничего. В. Шкловский, известный русский литературовед и хороший писатель, писал в одной из своих рукописей: «Она... жила очень бедно. Мальчики и девочки приходили к Чарской убирать ее комнату и мыть пол: они жалели старую писательницу»30.

Таким образом, биография Лидии Чарской находится на начальном этапе изучения. Сведения о жизни писательницы настолько скудны, что воссоздать цельную биографию Лидии Чарской на настоящем этапе не представляется возможным. Но, на наш взгляд, о некоторых вехах жизни писательницы можно судить по ее произведениям, потому что именно в них отражен жизненный опыт самой писательницы.

1.2. БИОГРАФИЧЕСКОЕ  НАЧАЛО В ПРОЗЕ ЛИДИИ ЧАРСКОЙ

В существующих немногочисленных критических работах неоднократно указывалось, что в основе прозаических произведений Лидии Чарской лежат события ее собственной биографии.

Как уже отмечалось, биографические сведения о писательнице Лидии Чарской предельно скудны. Считается Лидия Алексеевна Воронова родилась в 1875 году на Кавказе. Будущая писательница рано осталась без матери, она очень любила отца, поэтому так тяжело переживала появление в их доме мачехи. Именно этот аспект жизни писательницы находит отражение в ее повести «Княжна Джаваха». Юная героиня Лидии Чарской остается без матери, память о которой во многом определяет взаимоотношения в семье: безграничную любовь девочки к отцу.

В повести «Княжна Джаваха» дается описание последних минут жизни матери и передаются ощущения девочки, впервые осознавшей, что такое потеря близкого человека. «Я задремала, прикорнув щекою к ее худенькой руке, и проснулась под утро от ощущения холода на моем лице. Рука мамы сделалась синей и холодной, как мрамор…»31(2,14).

После смерти матери семья Вороновых жила заботами о девочке. Ее воспитанием занимались четыре тетки и отец. Особенно доверительные и теплые отношения сложились с отцом, их объединяла общая потеря и боль. Отец все свободное время проводит с девочкой. В воспоминаниях она пишет о том, что именно отец научил ее хорошо ездить верхом, прекрасно плавать, править лодкой.

Также и у героини маленькой Нины Джавахи отец становится центром жизни. Он все свое свободное время проводит рядом с девочкой: дарит ей коня Шалого, учит верховой езде, рассказывает историю родного Гори.

В повести «Княжна Джаваха» Нина совершает первую поездку с отцом в горы. Очевидно, передавая внутреннее состояние девочки писательница передает собственное эмоциональное состояние: «Я боялась поверить своему счастью: моя заветная мечта побывать с отцом в горах осуществлялась. Это была чудная ночь!

Мы ехали с ним, тесно прижавших друг к другу, в одном седле на спине самой быстрой и нервной лошади в Гори, понимавшей своего господина по одному слабому движению повода» (2,18).

Определенным жизненным испытанием для будущей писательницы Лидии Чарской было то, что ее отец попытался второй раз построить семейные отношения. С появлением нового члена семьи жизнь девочки изменилась. Новая хозяйка дома, по мнению будущей писательницы¸ полностью завладела вниманием ее «папы-солнышка». Ей казалось, что отец будет ее меньше любить. К тому же мачеха была женщина строгих правил, она требовала от приемной дочки подчинения нормам поведения, сдержанности и дисциплине.

Похожие чувства испытывает и Нина Джаваха. «Яркой огненной полосою пронизывала меня мысль: «Мой отец женится, у меня будет новая мама!» Эта мысль показалась мне ужасной, невыносимой… Нет, я этого не переживу… Я готова была крикнуть: «Я не желаю новой мамы, не желаю иметь мачеху!»(2, 108). Но ситуация не изменяется. Нина утверждается в мысли: «Так, значит, это все-таки дело решенное; значит свадьба будет; значит, тоненькая баронесса будет моей мачехой?..» (2, 123).

Позже Л. Чарская писала, что в знак протеста против «гнета» мачехи она убегает из дома в цыганский табор. Там девочка попадает в очень сложную ситуацию. Ее обокрали, чуть не убили, и девочка снова вернулась домой. В повести «Княжна Джаваха» маленькая Нина убегает из родного дома в одежде сазандара-музыканта. Сначала она скитается по дорогам Кавказа, успешно спасаясь от поисков отца. Она останавливается в духане старого армянина Аршака, который за пение дает еду.

Можно предположить, что нечто подобное испытала и сама Чарская, возвращаясь, голодная и нищая, после побега из цыганского табора.

После грозы и бури Нина оказывается среди людей, которых сразу же принимает за разбойников: «Когда я открыла глаза, грозы уже не было. Я лежала у костра на разостланной бурке… Вокруг меня фантастически освещенные ярким пламенем, сидели и стояли вооруженные кинжалами и винтовками горцы. Их было много, человек двадцать. Их лица были сумрачны и суровы. Речь отрывиста и груба.

«Это горные душманы», - вихрем пронеслось в моей голове, и холодный пот выступил у меня на лбу» (2, 143).

Отголоски побега Лиды из дома угадываются в повести «Щелчок»: в табор попадает «маленькая, худенькая, тщедушная, с белокурыми, как лен, волосами» девочка, которую заставляют просить милостыню и пребольно бьют.

В воспоминаниях писательница писала: «За что судьба мучает меня, сделав такой дикой, необузданной и не в меру горячей девочкой? Почему я переживаю все острей и болезненней, нежели другие? Почему у других не бывает таких странных мечтаний, какие бывают у меня?.. Почему другие живут, не зная тех ужасных волнений, какие переживаю я?.. А между тем ведь у меня не злое сердце...»32.

В повести «За что?» дается описание портрета будущей писательницы: «Сероглазая, большеротая, с задорной короткой стрижкой, кому-то она казалась красивой, кому-то уродливой»33. Автопортрет писательницы напоминает черты героини повести «Записки институтки» Люды Влассовской. На голове у героини тоже в конце концов вместо копны непослушных волос оказывается задорная короткая стрижка. «Совсем на мальчика стали похожи», - характеризует одна из героинь внешний вид Люды Влассовкой.

Известно, что сама Чарская никогда не любила традиционных для девочек той эпохи занятий: никаких «вышиваний», никаких «девичьих работ», зато много читала, к десяти годам уже писала стихи: «Теперь мне понятно только, что слова эти никем не сказаны, никем не произнесены, а выросли просто из меня, из моей груди. Я сочинила их... Я сама!.. Все поет, ликует в моей груди... Я — поэтесса!»34.

В пятнадцать лет будущую писательницу отправили в Павловский женский институт в Петербурге. Институтские воспоминания легли в основу множества повестей писательницы. В биографической повести «За что?» она описала истинное, не переосмысленное творчески, отношение к институтской жизни. Пребывание в нем, она называла «тюремной» жизнью. Л.Чарская долгое время не могла привыкнуть к многочисленным ограничениям, на которых был построен распорядок учебного заведения. Например, девочку тяготили постные дни, когда она страдала от голода. Но если бесконечные православные посты принимались как данность, то наказание голодом вызывало протест. В институте наказывали за плохую учебу. Однажды, когда за невыученный урок будущую писательницу оставили без еды, она сказала, что хочет есть и боится упасть в обморок. Заявление Л. Чарской стало поводом для еще большего наказания. Ее обвинили во лжи, лицемерии, неумении себя вести. Эпизод с наказанием описывается Л. Чарской в автобиографической повести: «...Срам падать притворно в обморок, а есть хотеть вовсе не срам»35. Была счастлива, когда учитель словесности похвалил ее стихи.

В воспоминаниях она подробно описывает начало литературной деятельности: «Дома все спят, и никто не слышит моего прихода... Проскальзываю в мою комнату... Лампа зажжена... Белая чистая тетрадь раскрыта передо мной. Писать стихи? Нет. Дневник? Тоже нет... Невольно оглядываюсь назад, в дни детства, отрочества, институтской жизни... Вижу далекие образы, вижу светлые и темные стороны жизни. Бегут и сплетаются пестрой вереницей воспоминания... И ярко-ярко... обрисовываются два стройных образа двух девушек: одной — кроткой, нежной и печальной... и другой — вольнолюбивой, гордой и свободной кавказской княжны, полугрузинки, получеркешенки... Рядом же с нею чудным призраком является образ ее отца, обожавшего дочь... Этот призрак имеет свое воплощение в лице одного кавказского князя... Она — дитя моего воображения... дитя пережитого чужого страдания... В один месяц готовы две повести. Одну я называю «Записки институтки», другую «Княжна Джаваха» и, далекая от мысли отдать их когда-либо на суд юной публике, запираю обе повести подальше в моем письменном столе под грудой лекций, ролей и бумаг. Запираю надолго...»36.

Среди важных заслуг Чарской — выступление против телесных наказаний, «наичернейшей страницы в книге жизни», «продукта вымирающей азиатчины». «...Одним из непременных условий здорового, трезвого... воспитания я считаю, — писала она, — удаление, полное и безвозвратное удаление, изгнание розог и плетки, этих орудий умерщвления стыда, собственного достоинства, составляющего залог будущего гордого человеческого «я» в ребенке»37. С телесными наказаниями писательница связывала склонность к садизму: «Я помню мальчика в детстве. Мы выросли вместе. Он был худенький, бледный и какой-то жалкий. Ему все как-то не удавалось, и его секли нещадно. Сначала он бился и кричал на весь двор (мы жили рядом с его родными), потом крики и стоны во время экзекуций прекратились. Как-то раз я вошла в детскую, когда он был там, и ужаснулась. Одна из моих больших кукол лежала поперек постели с поднятым на туловище платьем, и мой маленький товарищ бичевал куклу снятым с себя ремнем. Его лицо было очень бледно, губы закушены... от всего существа веяло упоением и сладострастием, таким странным и чудовищно-жутким в лице ребенка». Она закончила так: «Дети — ведь тоже люди, правда, маленькие люди, но гораздо более пытливые, чуткие, анализирующие и сознательные, нежели взрослые, даже более сознательные. Порой их маленькое «я» глухо волнуется, протестует и каменеет в конце концов, если посягать на их человеческое достоинство... Щадите же это детское «я», . лелейте его, как цветок тепличный, и всячески оберегайте проявляющийся в них человеческий стыд. Потому что стыд — красота»38.

Ее переполняли впечатления детства и юности: встречи, лица, пейзажи, истории. И всем, что так остро пережила: утрата матери, «воздух сиротства», детски властная любовь к отцу, побег из дома, странствия среди чужих людей и среди опасностей, тоска по товариществу, жажда открыться и открыть душу чужую, трудное вживание в замкнутый мир институтского коллектива и, наконец, постепенно вызревшая причастность к родной истории и культуре, национальная гордость,— всем этим с какой-то размашистой удалью она делилась с читателем. Много раз на страницах то одной, то другой повести писательница варьировала пережитое. Часто она использовала одни и те же сюжетные ходы (сюжеты «Сибирочки» и «Щелчка»), обращалась к одной, последовательно разрабатываемой проблеме. Рисуя образы своих героев, чаще героинь, она наделяла их собственными чувствами, дарила им свои увлечения, свои ночные страхи и утраты, поражения и победы. Она возражала тем, кто считает, что детская жизнь не богата интересными приключениями: «По моему мнению, детская, и в особенности юношеская, жизнь — неисчерпаемый клад для писателя... Большинство тем моих повестей я заимствовала из пережитого мною лично в детстве и из жизни моих подруг и друзей детства. И этот источник мною не вполне исчерпан. У меня в памяти сохранилось еще многое, чего я не использовала. Кроме того, я постоянно слежу за детской жизнью, стараюсь проникнуть в этот замкнутый и для многих недоступный мирок, наблюдаю жизнь детей и подростков... многое черпаю из того, что рассказывают мне мои юные друзья»39.

Канвой для «Смелой жизни» (1905) послужили «Записки кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой. Жизнь и судьба героини, незаурядной женщины, полна страстного стремления избежать женской, в то время особенно унизительной и рабской участи, желания доказать самоценность своей личности; полна жажды свободы. Ради свободы Дурова надела мужское платье; стойко вынесла тяготы похода, претерпела лишения.

«Записки» Дуровой не были документом; не документ и повесть Чарской. По некоторым страницам может сложиться неверное впечатление об исторических персонажах. О том, например, что Александр I руководил военными действиями русских войск. Было иначе: этот умный, образованный, но нерешительный и болезненно самолюбивый монарх оказался плохим полководцем. И — под давлением общественного мнения — назначил главнокомандующим Кутузова. А сам армию оставил. Но Александр I у Чарской («детское добродушие и кроткая нежность», «чистый, ясный взор», «великая душа», «гордый, прекрасный орел» и т. п.) не столько подлинное лицо, сколько лубок, наивно-утопическая греза о добром отце нации, олицетворяющем само отечество.

В силу многих причин Чарская была далека от политической оппозиции. Девочкой-подростком Чарская была очевидцем торжественного посещения монархом (Александром III) института, где училась, и невольно объединила верноподданническое настроение «кавалерист-девицы» со своим.

О собственном отношении писательницы можно судить по страницам повести «Записки институтки». «Смутный необъяснимый трепет охватил меня от этого проницательного и в то же время ласково-ободряющего взгляда. Мое сердце стучало так, что мне казалось – я слышала его биение… Что-то широкой волной прилело к горлу, сдавило его, наполняя глаза теплыми и сладкими слезами умиления. Близость Монарха, Его простое, доброе, отеческое отношение, - Его – великого и могучего, державшего судьбу государства и миллионов людей в этих мощных и крупных руках, - все это заставило содрогнуться от нового ощущения впечатлительную душу маленькой девочки» (1,89)40.

В прозаическом творчестве Лидии Чарской поднимается одна из важнейших проблем русской действительности того времени – проблема межнациональных отношений. Считается, что на воссоздание одного из эпизодов в повести «Княжна Джаваха» также повлиял личный опыт писательницы. Когда она появилась в Павловском институте, девочки решили, что она нерусская. Об этом свидетельствовала и непривычная для средне-русской и северной России речь.

Любимая героиня Чарской Нина Джаваха — полугрузинка, получеркешенка. В повести «Княжна Джаваха» описывается похожая ситуация. ««Она татарка, Алексей Иванович», — раздался пискливый голосок Бельской». А «маленький, седенький» учитель географии Алексей Иванович, услышав, что институтки тиранят новенькую обрывает: «А ты — лентяйка!.. Татаркой-то быть не стыдно, так Бог сотворил... а вот лентяйкой-то... великое всему нашему классу посрамление»(1, 182-183). Это, в сущности, в этом эпизоде звучит голос автора, свидетельствующий об удивительной терпимости, или толерантности, как принято сейчас говорить, самого автора.