Шизоанализ как одно из направлений постструктурализма

Женщина-земля по имени Мария в сознании Паламахтерова и «Вечная жизнь» - Орина в сознании Дзындзырэллы – это, по-видимому, одно и то же лицо: обеих объединяет такая биографическая деталь, как работа диспетчером в кирпичной башне на станции.

Подобно Паламахтерову, мечтающему о «переходе», размышляет о смерти и Дзындзырэлла: «Вот она, Заитильщина как таковая, Фомич, и небытия вкусить нам не терпится» [49, с. 232]. Не исключено, что это «нетерпение» удовлетворено: в финальном фрагменте «Последнее» Илья туманно говорит о собственном «утопленье» и общается с тенями умерших. Даже живой Крылобыл здесь «выдвигается из-за реки / ... / выступает как по суху» [49, с. 238]. Оканчивается же фрагмент «беседой» Ильи с убитой им собакой, причем звучит фраза, опять-таки заставляющая задуматься о том, в «посюстороннем» или «потустороннем» мире находится герой-рассказчик: «И чего это ты крупом столь перепала тут, в бытии не такая была дохлятина» [49, с. 239].

«Переход», таким образом, совершается незаметно как для читателя, так и для персонажей. Это неудивительно, поскольку граница между бытием и небытием представлена как проницаемая в обе стороны: «Не извольте побаиваться - перемелемся и назад. Все уже случалось на Итиле, все человеки перебывали на нем. Скажем, явится кто-нибудь, а его окликают: гей, людин-чужанин, будешь с нами? Но пришлый их окорачивает: обознались, я свойский, ваш, памяти просто у вас нет обо мне, наливай. Утверждаю и я - околачивался, селился, бывал Дзындзырэлла на Волчьей реке, пил винище, вострил неточеные, бобылок лобзал и отходил, когда надо, на промысел в отхожий предел. Зато и мудрый я, как, приблизительно, Крылобыл. Тот примечает, настаивая: все – пьянь кругом, пьян приходит и пьян уходит, а река течет и течет, и все как есть ей по бакену. Я согласен, но уточняю: пьян приходит и сидит безвылазно в кубарэ, а она течет, но берега остаются. А на берегах мы кукуем - и жизнь наша вечная» [49, с. 238].

Вполне закономерно, что при такой «диффузии» земного и небесного практически все персонажи выступают в двух ипостасях, которые столь далеко разведены в оценочном плане, что возникает бурлескный эффект. Пьяница-бомж Дзындзырэлла наделен чертами Ильи-пророка, а «поведения облегченного» Орина явлена в образе Вечной Жизни. Примеры такого рода многочисленны. Сходен в этом отношении образ Николая Угодника, чье «преображение» в равной мере - и плод алкогольной галлюцинации, и «объективная реальность»: «Утром смотрим - летит Коля-Николай: Костыли - как два крыла над головой. Обратился, бедолага, в сокола: Перепил. И боле не было его» [49, с. 242].

«Небесное» начало проявлено и в образе Запойного Охотника, становящегося Стрельцом, т.е. превращающегося в созвездие, причем «основание» для превращения опять-таки алкогольное (водка «Стрелецкая»): «Я пил накануне один до собаки и волка, А после до мрака с матерым я пил вожаком. И плакал о чем-то, шагая тернистой и колкой Тропою в деревне, где слыл пропалым мужиком. Мне снилось - я умер, И сверху полуночный кто-то, Чьего я не мог рассмотреть, хоть старался, лица, Направил: Запойный, вставай и ступай на работу: Поднимешься в небо, послужишь созвездьем Стрельца» [49, с. 198].

Более того, в одном из монологов Ильи вообще все персонажи романа представлены как созвездия. Земная жизнь уподобляется карте звездного неба или напоминает мифологический Олимп: «Стал Точильщик, кустарь посторонних солнц. Там, по правую руку, Стожары-пожары горят, тут, по левую, - Крылобыл, косолапый стрелок, пули льет. Позади у меня Медицинские Сестры, впереди - Орина-дурина и чадо ее Орион. Много бродил я по мироколице и много созвездий определил. Есть созвездие Бобылки, только не разбираю, какой, есть Поручики, Бакенщики, Инспектора. Есть Запойный Охотник...» [49, с. 215].

Таким образом, можно сделать вывод  о том, что для героев романа С.Соколова мир представляется разорванным, лишённым всякой иерархии и общих законов. Повествование в «Между собакой и волком» ещё более фрагментарно и запутанно, чем в первом романе: чередуются главы, изображающие поток сознания двух разных героев-повествователей, размышляющих о событиях своей жизни.

3.2. Система субъектов речи в романе

О романе «Между собакой и волком» рядом исследователей высказано немало интересных и продуктивных суждений, и касаются они прежде всего стилистической стороны книги. Это адекватно творческим установкам Соколова, который, причисляя себя к «модернистам» (и противопоставляя «реалистам»), говорит, в частности, о том, что основной задачей его является «развитие языка» [9, с. 20]. Писатель сосредоточивает усилия не на чем-либо внешнем по отношению к языку, а на самом процессе говорения или письма как непосредственной реализации языка. Причем имеется в виду непрерывное говорение, где все случайное с точки зрения ситуативной реализации языка оказывается закономерным и развивается в пределах конкретного монолога. Это может быть интерпретировано как «погружение в родную речевую стихию» [9, с. 21], где «важна именно буквальность». Она настолько увеличивает амплитуду отклонения от темы монолога, что в итоге (у Соколова — по окончании главы) сказанного оказывается много, но сказано это в основном случайно, «помимо» темы, однако эта случайность является закономерностью, поскольку ничто из сказанного не излишне в системе художественного произведения.

Такую поэтику, характерную для романа Соколова «Между собакой и волком», проясняет обращение к понятию сказа, что подразумевает рассмотрение не решенного до конца вопроса о количестве и характере соотношения фиктивных говорящих в романе, т.е. о системе субъектов речи.

Главы, написанные от лица точильщика Ильи Петрикеича Дзындзырэлы, представляют собой сказ, воспроизводящий внелитературные жанровые формы, проще говоря, устную речь, которая не  исключает имитации письменной, представляющей язык «большого» мира, или культуры, Сказ имитирует спонтанность устного речевого акта. Однако в главах «Заитильщины» автор не стремится скрыть наличие пределов имитации, напротив, акцентирует их, оформляя главы как части одного письма - прошения, которое Илья адресует некоему Сидору Фомичу Пожилых.

Соколов хорошо чувствует такие особенности сказа, как принадлежность к «маленькому» человеку (посильно пытающемуся приспособиться к «большому» миру путем использования его языка), а также установка на реакцию слушающего, могущего оказаться благосклонным либо неблагосклонным. Это свидетельствует об усвоении Соколовым русской сказовой традиции.

Актуализацию писателем-эмигрантом почти утрированных сказовых форм можно объяснить, по словам Е.Л Воробьевой, тем, что в романе «поиск языка осуществляется по линии воспоминания, возвращения к праязыку, актуализации утраченных смыслов и функций» [15, с. 124].

Сказовая манера в главах «Заитильщины» несомненна, однако это несколько странный сказ. Он не соответствует в полной мере требованиям простоты и неумелости речи нарратора, особенно при попытке имитировать речь «культурную». Если Илья Петрикеич и косноязычен, то это довольно изощренное косноязычие, обладающее ощутимой поэтической силой. Даже там, где лексика и синтаксис носят демонстративно устный и просторечный характер, сказ Ильи строен и строго организован: «Как дернул меха, как выработал перебор по пупырышкам! Сбацай наше чего-нибудь, санитар умоляет, рвани. Раз пошла таковская пьянка, запузырил я частухи на полный размах» [49, с. 212].

Илья говорит больше, чем собирался, причем настолько больше, что письмо разворачивается в целую повесть, в которой обстоятельства, побудившие оное написать, занимают совсем немного места. В итоге адресант все чаще как бы забывает об адресате, увлекаясь самим процессом говорения-писания, позволяющим репродуцировать «случайные» смыслы, ситуации, пришедшиеся к слову» [49, c. 213]. Таким образом, некий вектор отклонения от замысленного, свойственный сказовой речи, разворачивается в направлении развития этой речи. Именно в процессе «безудержного» говорения, заговаривания (что характерно для шизофрении), формируется не только пестрый и довольно размытый событийный фон романа, но и образ страны Заитильщины с ее своеобразным ландшафтом, обитателями, не носящими в подавляющем большинстве черт отдельной личности (уродство оказывается общим, а сами персонажи не то родственниками, не то инкарнациями друг друга).

Рассказчик в главах «Затильщины» обладает и такой чертой, как ограниченность умственного горизонта: он простоват, не особенно догадлив, мнителен, но считает себя неглупым («...и с панталыку меня вряд ли, пожалуй, сбить» [49, с. 199]).

Рассказчик здесь — пародийное воплощение русской ментальности. Помимо прочего, он оказывается носителем памяти о различных жанрах русской словесности, канонических, апокрифических и светских, постоянно воспроизводя их формы в процессе говорения, но как бы случайно, не отдавая себе отчета в этом, вперемежку с прочими. Например: «Воздадим же Гурию, Федору, Калуге, или же Карабану В., кто пока что не отошел, но усох и лает: першит. Горе, горе тебе, Городнище с окрестностями, все вокруг и пустое, и ложное» [49, с. 203]. О том, что Илья не идентифицирует себя как носителя словесной памяти, свидетельствует неузнавание им текста Нового Завета, а также сказочных и прочих сюжетов в целом ряде воспроизводимых им ситуаций и монологов других персонажей.

Илья Дзындзырала — довольно необычный вымышленный сказитель в истории русской литературы. Он проговаривается о целом универсуме, и такая нечаянность не может не навести на подозрение, что Илья - пародийный сказитель, что его нечаянность детерминирована чьим-то намерением.

Роман «Между собакой и волком» состоит из трех чередующихся «блоков» глав, один из которых можно назвать «Заитильщиной», второй — «Ловчей повестью», а третий — «Записками Запойного Охотника», Каждый из «блоков» имеет ощутимую стилистическую специфику и очевидно принадлежит отдельному субъекту речи. «Записки Запойного Охотника» это стихотворные главы, собрание стихотворений, содержательно перекликающихся с «Заитильщиной» и «Ловчей повестью», интегрирующих мотивы и образы, рассеянные по ним.

Субъект стихотворной речи Запойный Охотник упоминается в двух других «блоках», иногда и по имени - Яков Ильич Паламахтеров. В определенном смысле он — главный герой романа. Сам Саша Соколов в одном из интервью сказал: «Вторая моя книга о Волге, о егерях и о странных обстоятельствах одного человека, который зовет себя Запойным Охотником» [49, с. 212]. Тот факт, что об Илье Петрикеиче ничего не сказано, объясним тем, что он - плод фантазии Якова Ильича или же его инкарнация. Таким образом, сказовая речь Ильи со всей ее странностью детерминирована наличием Запойного Охотника Паламахтерова. Тем не менее, это не проясняет до конца взаимоотношений субъектов речи в романе.

Запойный Охотник «пишет в бутылку», как пишут в стол. Главным здесь оказывается сам процесс говорения-писания, как и в случае с Ильей Петрикеичем. В обоих случаях адресат предполагается, но установка на коммуникацию ослаблена. Отметим, что речь шизофренической личности отличается бессвязностью, прерыванием, отклонением от темы разговора, частыми «скачками» с одной темы на другую. Запойный Охотник Паламахтеров собирается отправить записки бутылкой по реке, тем самым предполагая случайного адресата..

Высокая степень и особый характер цитатности стихотворных записок свидетельствуют о том, что слово Якова Паламахтерова предельно проницаемо для множества чужих, и анонимных (в том числе фольклорного), и легко опознаваемых (Пушкина, Некрасова, Пастернака, Бродского и др.). Яков играет чужим словом, воспроизводя различные голоса, позволяющие придать его не всегда внятной «болтовне» эстетически выгодную форму. Смысл зачастую затемнен, Запойный Охотник, пишет как бы обо всем понемногу и ни о чем. То иве свойственно манере Ильи, который, напомним, своего рода инкарнация Паламахтерова. Однако точнее будет сказать, что Илья - это еще один чужой голос, которым говорит Яков. И если в «Записках» перед нами речь, цитирующая «большую» культуру, то в главах «Заитилыцины» воспроизводится речь «народная». Однако и в первом, и во втором случае это имитация. Потому сказ «Заитильщины» и кажется пародийным. Он как бы воспроизведен Запойным Охотником и отражает «народную» ипостась «высококультурного» разума. Этим, в том числе, объясняется ряд общих черт Ильи и Якова.

Фигура Якова Ильича, по замечанию ряда исследователей, отсылает к распространенной в русской литературе ситуации, когда представитель городской культуры (чаще - дворянин) «уезжает в деревню, чтобы стать ближе к земле». Дж. Смит усматривает параллель с Онегиным, оставившим привычную среду ради деревни, которая и есть Россия (Русь), а также с произведениями Тургенева и Аксакова [20, с 67]. Т. Буслакова отмечает чеховские, а также некрасовские мотивы, имея в виду строчки из стихотворения «Крестьянские дети»: «Опять я в деревне. Хожу на охоту, / Пишу мои вирши - живется легко» [10, с 325]. Яков развлекает себя охотой и стихоплетством, а также, очевидно, алкоголем, в котором, как и в стихоплетстве, перестает соблюдать меру, «увлекается». Яков - «философ досужий», покинувший привычную среду во имя обретения среды родной, исконной. И увечный точильщик Илья Дзындзырэла - это, вероятно, придуманный Яковом предок (отчество Якова — Ильич). Запойный Охотник появляется в «Заитильщине», растворяясь в ряде персонажей. Это и Гурий-охотник, и стихотворец Яков Ильич Алфеев, т.е. в данных главах представлены и охотничья, и поэтическая «ипостаси» образа Паламахтерова, который, вероятно, таким способом «вписывает» себя в число обитателей Заитильщины. Он также моделирует благополучный для себя результат адаптации к новой среде. Так, в одной из глав «носитель народного слова» Илья говорит о нем: «Есть Запойный Охотник, заводной в миру бузотер, мужик правильный, жаждой неугасимой, удалью исключительной до кимрских кожевенных слюз включительно пресловут» [49, с. 264].

Проблема «отцовства» заявлена в шестой главе романа, где Илья Петрикеич и Яков Ильич (не собственно Паламахтеров, но одна из его инкарнаций) пытаются выяснить, не является ли первый отцом второго. Таким образом, сказ Ильи Петрикеича  – это атворство предков, звучащее в слове Запойного Охотника. «Высококультурность» второго обусловливает активизацию богатой памяти о словесности первого, хотя Илья эту память не осознает как «культурную», для него сказки, загадки и песни – «бывальщина», это «бытовая» память.

Илья одновременно и принадлежит миру Заитильщины, и является «над-своим». Оказывается, он «недоподлинный гость из приблудных» [64, с. 11], «для данных мест сравнительно посторонний» [49, с. 199]. Это неудивительно, если учесть, что появился Илья в Заитильщине одновременно с Яковом Паламахтеровым.

Запойный Охотник, «примеряя» чужие интонации к своей «болтовне» в «Записках», делает то же самое и в «Заиильщине», где интонация персонализирована (Илья Петрикеич), но по сути – имперсональна. Она концентрирует в себе «народный дух», важной особенностью которого оказывается осознание собственной неполноценности, уродливости как нормы, в чём и проявляется один из приёмов шизоанализа.