Шпаргалка по "Литературе"

На ранних стадиях развития мир вещей не получал широкого отражения, а сами вещные детали были мало индивидуализированы. Вещь изображалась лишь постольку, поскольку  она оказывалась знаком принадлежности человека к определенной профессии  или же знаком общественного положения. Непременными атрибутами царского сана были трон, корона и скипетр, вещи воина  – это прежде всего его оружие, земледельца – соха, борона и т.п. Такого рода вещь, которую мы назовем аксессуарной, еще никак не соотносилась с характером конкретного персонажа, то есть здесь шел тот же процесс, что и в портретной детализации: индивидуальность человека еще не; была освоена литературой, а следовательно, не было еще надобности индивидуализировать саму вещь. С течением времени аксессуарная вещь хотя и остается в литературе, но утрачивает свое значение, не несет сколько-нибудь значимой художественной информации.

Другая  функция вещной детали, развивается  позже, начиная примерно с эпохи  Возрождения, но зато становится ведущей  для этого типа деталей. Деталь становится способом характеристики человека, выражением его индивидуальности.

Особое  развитие эта функция вещных деталей  получила в реалистической литературе XIX в. Так, в романе Пушкина «Евгений Онегин» характеристика героя через  принадлежащие ему вещи становится едва ли не важнейшей. Вещь становится даже показателем изменения характера: сравним, например, два кабинета Онегина  – петербургский и деревенский. В первом –  

Янтарь  на трубках Цареграда,

Фарфор  и бронза на столе,

И, чувств изнеженных отрада,

Духи в  граненом хрустале... 

В другом же месте первой главы говорится, что  полку с книгами Онегин «задернул  траурной тафтой». Перед нами «вещный  портрет» богатого светского щеголя, не особенно занятого философскими вопросами  смысла жизни. Совсем другие вещи в  деревенском кабинете Онегина: это  портрет «лорда Байрона», статуэтка  Наполеона, книги с пометками  Онегина на полях. Это прежде всего кабинет человека думающего, а любовь Онегина к таким незаурядным и противоречивым фигурам, как Байрон и Наполеон, о многом говорит вдумчивому читателю.

Есть в  романе описание и третьего «кабинета», дяди Онегина: 

Онегин  шкафы отворил:

В одном  нашел тетрадь расхода,

В другом наливок целый строй,

Кувшины с  яблочной водой 

Да календарь  осьмого года. 

О дяде Онегина  мы не знаем практически ничего, кроме описания того мира вещей, в  котором он жил, но этого достаточно, чтобы с исчерпывающей полнотой представить себе характер, привычки, склонности и образ жизни обыкновенного  деревенского помещика, которому кабинет, собственно, и не нужен.

Вещная  деталь иногда может чрезвычайно  выразительно передавать психологическое  состояние персонажа; особенно любил  пользоваться этим приемом психологизма Чехов. Вот как, например, изображается при помощи простой и обыденной  вещной детали психозе, логическое состояние  героя в повести «Три года»: «Дома  он увидел на стуле зонтик, забытый  Юлией Сергеевной, схватил его  и жадно поцеловал. Зонтик был  шелковый, уже не новый, перехваченный  старою резинкой; ручка была из простой, белой кости, дешевая. Лаптев раскрыл  его над собой, и ему показалось, что около него даже пахнет счастьем».

Вещная  деталь обладает способностью одновременно и характеризовать человека, и выражать авторское отношение к персонажу. Вот, например, вещная деталь в романе Тургенева «Отцы и дети» – пепельница в виде серебряного лаптя, стоящая на столе у живущего за границей Павла Петровича. Эта деталь не только характеризует показное народолюбие персонажа, но и выражает отрицательную оценку Тургенева. Ирония детали в том, что самый грубый и одновременно едва ли не самый насущный предмет мужицкого быта здесь выполнен из серебра и выполняет функцию пепельницы.

Совершенно  новые возможности в использовании  вещных деталей, можно сказать, даже новая их функция открылись в  творчестве Гоголя. Под его пером  мир вещей стал относительно самостоятельным  объектом изображения. Загадка гоголевской  вещи в том, что она не полностью  подчинена задаче более ярко и  убедительно воссоздать характер героя или социальную среду. Вещь у Гоголя перерастает рамки привычных для нее функций. Конечно, обстановка в доме Собакевича – классический пример – есть косвенная характеристика человека. Но не только. Даже в этом случае у детали остается возможность жить собственной, независимой от человека жизнью, иметь свой характер. «Хозяин, будучи сам человек здоровый и крепкий, казалось, хотел, чтобы и комнату его украшали люди тоже крепкие и здоровые», но – неожиданным и необъяснимым диссонансом «между крепкими греками, неизвестно каким образом и для чего, поместился Багратион, тощий, худенький, с маленькими знаменами и пушками внизу и в самых узеньких рамках». Такого же рода деталь – часы Коробочки или ноздревская шарманка: по меньшей мере наивно было бы видеть в характере этих вещей прямую параллель характеру их хозяев.

Вещи интересны  Гоголю сами по себе, в значительной мере независимо от их связей с конкретным человеком. Гоголь впервые в мировой  литературе осознал, что, изучая мир  вещей как таковой, вещное окружение  человека, можно многое понять –  не о жизни того или иного лица, но об укладе жизни в целом.

Отсюда  – и необъяснимая избыточность гоголевской  детализации. Любое описание Гоголя максимально подобно, он не торопится  перейти к действию, любовно и  со вкусом останавливаясь, например, на изображении накрытого стола, на котором стояли «грибки, пирожки, скородумки, шанижки, пряглы, блины, лепешки со всякими припеками: припекой с лучком, припекой с маком, припекой с творогом, припекой со снеточками». А вот еще примечательное описание: «Комната была обвешана старенькими полосатыми обоями, картины с какими-то птицами, между окон старинные маленькие зеркала с темными рамками в виде свернувшихся листьев, за всяким зеркалом заложены были или письмо, или старая колода карт, или чулок; стенные часы с нарисованными цветами на циферблате... невмочь было более ничего заметить» (курсив мой. – А.Е.). Вот в этом прибавлении к описанию, кажется, заключен главный эффект: куда уж «более»! Но нет, подробнейшим образом обрисовав каждую мелочь, Гоголь сетует, что больше уж описывать нечего, он с сожалением отрывается от описания, как от любимого занятия...

Гоголевская деталь кажется избыточной потому, что он продолжает описание, перечисление, даже нагнетание мелочей уже после  того, как детализация уже выполнила  свою привычную вспомогательную  функцию. Например, повествователь завидует «аппетиту и желудку господ средней руки, что на одной станции потребуют ветчины, на другой поросенка, на третьей ломоть осетра или какую-нибудь запеканную колбасу с луком («с луком» – уже необязательное уточнение: какая нам, в самом деле, разница – с луком или без? – А.Е.) и потом как ни в чем не бывало садятся за стол в какое хочешь время (кажется, здесь можно и остановиться: что такое «аппетит и желудок господ средней руки», мы поняли уже очень ощутимо. Но Гоголь продолжает. – А.Е.) и стерляжья уха с налимами и молоками (снова необязательное уточнение. – А.Е.) шипит и ворчит у них меж зубами (хватит? Гоголю нет. – А.Е.), заедаемая расстегаем или кулебякой (все? нет еще. – А.Е.) с сомовьим плесом».

Вспомним  вообще подробнейшие гоголевские описания-перечни: и добра Ивана Ивановича, и  того, что вывесила проветривать баба Ивана Никифоровича, и устройства шкатулки Чичикова, и даже перечень действующих лиц и исполнителей, который читает на афише Чичиков, и такое, например: «Каких бричек и  повозок там не было! Одна – зад  широкий, а перед узенький, другая – зад узенький, а перед широкий. Одна была и бричка и повозка вместе, другая ни бричка ни повозка, иная была похожа на огромную копну сена или на толстую купчиху, другая на растрепанного жида или скелет, еще не совсем освободившийся от кожи, иная была в профиле совершенная трубка с чубуком, другая была ни на что не похожа, представляя какое-то странное существо ... подобие кареты с комнатным окном, перекрещенным толстым переплетом».

При всей иронической  интонации повествования очень  скоро начинаешь ловить себя на мысли, что ирония здесь – только одна сторона дела, а другая – в  том, что все это действительно  страшно интересно. Мир вещей  под пером Гоголя предстает не вспомогательным средством для  характеристики мира людей, а, скорее, особой ипостасью этого мира.

                                                      12. Психологические детали

При анализе  психологических деталей следует  обязательно иметь в виду, что  в разных произведениях они могут  играть принципиально различную  роль. В одном случае психологические  детали немногочисленны, носят служебный, вспомогательный характер – тогда  мы говорим об элементах психологического изображения; их анализом можно, как  правило, пренебречь. В другом случае психологическое изображение занимает в тексте существенный объем, обретает относительную самостоятельность  и становится чрезвычайно важным для уяснения содержания произведения. В этом случае в произведении возникает  особое художественное качество, называемое психологизмом. Психологизм – это  освоение и изображение средствами художественной литературы внутреннего  мира героя: его мыслей, переживаний, желаний, эмоциональных состояний  и т.п., причем изображение, отличающееся подробностью и глубиной.

Существуют  три основные формы психологического изображения, к которым сводятся в конечном счете все конкретные приемы воспроизведения внутреннего мира. Две из этих трех форм были теоретически выделены И.В. Страховым: «Основные формы психологического анализа возможно разделить на изображение характеров «изнутри», – то есть путем художественного познания внутреннего мира действующих лиц, выражаемого при посредстве внутренней речи, образов памяти и воображения; на психологический анализ «извне», выражающийся в психологической интерпретации писателем выразительных особенностей речи, речевого поведения, мимического и других средств внешнего проявления психики».

Назовем первую форму психологического изображения  прямой, а вторую косвенной, поскольку  в ней мы узнаем о внутреннем мире героя не непосредственно, а через  внешние симптомы психологического состояния. О первой форме мы еще  будем говорить чуть ниже, а пока приведем пример второй, косвенной  формы психологического изображения, которая особенно широко использовалась в литературе на ранних ступенях развития:  

Мрачное облако скорби лицо Ахиллеса покрыло.

Обе он горсти наполнивши пеплом, главу им осыпал:

Лик молодой  почернел, почернела одежда, и сам  он

Телом великим  пространство покрывши великое, в прахе

Был распростерт, и волосы рвал, и бился о землю.  

Гомер. «Илиада». Пер В.А. Жуковского 

Перед нами типичный пример косвенной формы  психологического изображения, при  котором автор рисует лишь внешние  симптомы чувства, нигде не вторгаясь  прямо в сознание и психику  героя.

Но у  писателя существует еще одна возможность, еще один способ сообщить читателю о мыслях и чувствах персонажа  – с помощью называния, предельно  краткого обозначения тех процессов, которые протекают во внутреннем мире. Будем называть такой способ суммарно-обозначающим. А.П. Скафтымов писал об этом приеме, сравнивая особенности психологического изображении у Стендаля и Толстого: «Стендаль идет по преимуществу путями вербального обозначения чувства. Чувства названы, но не показаны»*, а Толстой подробно прослеживает процесс протекания чувства во времени и тем самым воссоздает его с большей живостью и художественной силой.

Итак, одно и то же психологическое состояние  можно воспроизвести с помощью  разных форм психологического изображения. Можно, например, сказать: «Я обиделся на Карла Ивановича за то, что  он разбудил меня», – это будет  суммарно-обозначающая форма. Можно  изобразить внешние признаки обиды: слезы, нахмуренные брови, упорное  молчание и т.п. – это косвенная  форма. А можно, как это и сделал Толстой, раскрыть внутреннее состояние  при помощи прямой формы психологического изображения: «Положим, – думал я, – я маленький, но зачем он тревожит меня? Отчего он не бьет мух около  Володиной постели? Вон их сколько? Нет, Володя старше меня, а я меньше всех: оттого он меня и мучит. Только о том и думает всю жизнь, –  прошептал я, – как бы мне делать неприятности. Он очень хорошо видит, что разбудил и испугал меня, но выказывает, как будто не замечает... противный человек! И халат, и  шапочка, и кисточка – какие противные!»

Естественно, что каждая форма психологического изображения обладает разными познавательными, изобразительными и выразительными возможностями. В произведениях  писателей, которых мы привычно называем психологами – Лермонтова, Толстого, Флобера, Мопассана, Фолкнера и других, – для воплощения душевных движений используются, как правило, все три  формы. Но ведущую роль в системе  психологизма играет, разумеется, прямая форма – непосредственное воссоздание  процессов внутренней жизни человека.

Кратко  познакомимся теперь с основными  приемами психологизма, с помощью  которых достигается изображение  внутреннего мира. Во-первых, повествование  о внутренней жизни человека может  вестись как от первого, так и  от третьего лица, причем первая форма  исторически более ранняя. Эти  формы обладают разными возможностями. Повествование от первого лица создает  большую иллюзию правдоподобия  психологической картины, поскольку  о себе человек рассказывает сам. В ряде случаев психологическое  повествование от первого лица приобретает  характер исповеди, что усиливает  впечатление. Эта повествовательная  форма применяется главным образом  тогда, когда в произведении –  один главный герой, за сознанием  и психикой которого следит автор  и читатель, а остальные персонажи  второстепенны, и их внутренний мир  практически не изображается («Исповедь» Руссо, «Детство», «Отрочество» и «Юность» Толстого и др.).